Александр III вступил на престол в драматический момент истории России. 1 марта 1881 г. свершилось то, чего все в глубине души ожидали и опасались - народовольцами был убит Александр II. Потрясение, пережитое в этот день Александр III запомнил на всю жизнь и все царствование его необходимо рассматривать сквозь призму этого трагического опыта. Он получил самодержавную власть над страной, в которой все находилось в состоянии неустойчивого равновесия. По выражению Достоевского, в это время Россия жила колеблясь над бездной. 36-летний Александр осознавал, что от него зависит в какую сторону качнется Россия - в сторону стабильности и порядка или в сторону революционной анархии и кровавого хаоса. Вся его предыдущая жизнь и воспитание (прежде всего под влиянием учителя гражданского права Константина Петровича Победоносцева) сформировали в нем отрицательное отношение к либерализму.

Александр III был одним из самых набожных монархов. Его вера - искренняя, неформальная - была выражением естественной тяги к опоре, которая казалась единственно твердой. Усиливать самодержавие без опоры на религию было уже просто невозможно - для обоснования незыблемости абсолютизма требовалось нечто иррациональное. Божественное происхождение его власти, Божественный промысел как основа его политики противопоставляется всем покушениям на неограниченную монархию, как кощунственным и еретическим. Вместе с тем религиозность Александра была в значительной мере обрядовой и сочеталась с самыми темными суевериями.

Когда Александр III сравнивал царствование отца (Александра II) и деда (Николая I), сравнение было не в пользу отца. Дед был ему много ближе и по складу характера и по его политике. Есть даже какая-то символика в том, что царствование Александра III началось с пяти виселиц (“первомартовцы”), как и царствование Николая (декабристы). Отец же слишком много “нареформировал”, его преобразования, по мнению наследника, вели к развалу традиционного государственного строя и способствовали развитию революционного движения в России. Естественной реакцией на подобные угрозы казался постепенный возврат к старому, укрепление сословного строя и самодержавия. Это и составляло суть его внутренней политики. Ему казалось, что он возвращает страну с опасного пути на здоровые исторические основания. На самом деле это были обреченные попытки направить вспять течение жизни. Идеологами этого внутриполитического курса, определявшего все царствование Александра III (1881-1894), были убежденны консерваторы - обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев и талантливый публицист и общественный деятель, издатель "Московских ведомостей" Михаил Никифорович Катков.

В первые два месяца нового царствования вопрос о дальнейшем пути развития России еще отнюдь не казался предрешенным. Еще вели неравную борьбу либеральные министры Александра II во главе с М.Т. Лорис-Меликовым, еще колебался новый император. Однако если все приверженцы старого порядка сплотились под лозунгом “теперь или никогда”, либеральная оппозиция и демократическая интеллигенция оказались расколотыми и дезорганизованными. Это во многом и предопределило их поражение. Опасаясь, что его воспитанник в конечном итоге склонится к продолжению либеральных реформ К.П. Победоносцев решился на необычный и дерзостный шаг - по своей инициативе он составил проект манифеста, с которым царь должен обратиться к народу “для успокоения умов в настоящую минуту”, и посылает его на утверждение. Император не только не одернул его, но напротив, стал действовать так, словно он только и ждал этого толчка. Текст проекта был одобрен императором без каких-либо изменений.

29 апреля 1881 г. “Манифест о незыблемости самодержавия” был опубликован. В этом манифесте Александр III заявлял, что он вступает на престол “с верой в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять, для блага народного, от всяких на нее поползновений”. Это означало ясный и твердый отказ нового самодержца от продолжения реформаторской политики. Манифест был встречен в либеральной среде крайне негативно и вскоре получил едкое прозвище “ананасного” (за его последние слова: “а на нас возложить священный долг самодержавного правления”). На следующий день после опубликования этого манифеста три либеральных министра подали в отставку - министр внутренних дел граф М.Т. Лорис-Меликов, министр финансов А.А. Абаза и военный министр граф Д.А. Милютин. Великий князь Константин Николаевич был удален не только с поста главы Морского ведомства, но и от двора вообще (до конца своих дней жил в Ливадии). По мнению исследователей, реакционный курс во внутренней политике Александра III окончательно восторжествовал лишь в мае 1882 года, когда министром внутренних дел был назначен гр. Д.А. Толстой (чье имя по словам Каткова “само по себе уже есть манифест, программа”), а министром просвещения стал И.Д. Делянов, “рабски покорный Толстому и Победоносцеву" (А. А. Корнилов). Сложился своеобразный триумвират (Победоносцев - Катков - Толстой).

В первые годы своего правления Александр со дня на день ожидал нового покушения - теперь уже на него. Он отнюдь не был трусом, однако постоянное ожидание опасности развило в нем мнительность. Напряженная готовность к внезапному нападению стала даже причиной внезапной гибели одного из офицеров дворцовой стражи (бар. Рейтерна, родственника министра финансов). При неожиданном появлении императора в дежурной комнате офицер, куривший папиросу, стал прятать ее за спину. Заподозрив, что тот прячет оружие, Александр III выстрелил.

Основным местопребыванием императора становится Гатчина (за что его прозвали “гатчинским пленником”). Привязанность Александра к Гатчине вызывала у всех, да и у него самого ассоциации с Павлом. Также как и он Александр чувствовал себя уверенно лишь в этом средневековом замке, где была подземная тюрьма и поземный ход к озерам. Все перемещения императора совершались под усиленной охраной и всегда внезапно - без заранее оговоренного времени отъезда. В невозвратное прошлое канули времена, когда можно было встретить императора одного, без свиты и охраны, гуляющего по своей столице. Даже коронация нового монарха постоянно откладывалась и состоялась лишь в мае 1883 г. - случай беспрецедентный в истории России!

Стремясь укрепить государственный порядок 14 августа 1881 г. Александр III утвердил "Положение к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия", по которому в любой местности могло быть объявлено чрезвычайное положение. При введении его в какой-либо местности власти могли арестовывать всех, кого считали нужным, без суда высылать нежелательных лиц на срок до 5 лет в любую часть империи. Администрации губерний было дано право закрывать учебные заведения, передавать дела на рассмотрение военного суда вместо гражданского, приостанавливать выпуск газет и журналов, деятельность земств и т.п. Несмотря на временный характер этого закона, он просуществовал вплоть до падения самодержавия. Некоторые местности десятилетиями находились на режиме чрезвычайного управления, хотя особой надобности в том не было. Просто губернаторы не хотели расставаться с дополнительными полномочиями.

Контрреформы

Наиболее сложный характер имела крестьянская проблема. Реформа 1861 г. за 20 лет исчерпала свои положительный заряд. Требовались новые меры, которые сделали бы крестьянина полноправным членом общества и помогли бы ему приспособиться к рыночным отношениям. Сначала правительство попыталось кое-что сделать в этом направлении (подробнее об этом см. лекцию 24), но затем перешло к укреплению помещичьего хозяйства, власти поместного дворянства над крестьянством и поддержания патриархального строя в деревне. Этот поворот был связан с назначением на пост министра внутренних дел гр. Д.А. Толстого, того самого, чью отставку в 1880 г. приветствовала чуть ли не вся Россия.

В 1883 г. Александр III заявил волостным старшинам, собранным на его коронацию: “Следуйте советам и руководству ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным и нелепым слухам и толкам о даровых прирезках и тому подобному”. Со стороны помещиков шли постоянные жалобы на то, что мужики “разбаловались”, а мировые судьи недостаточно строги. В связи с этим 12 июля 1889 г. было издано “Положение о земских участковых начальниках”, целью которого было создать "крепкую и близкую народу власть". Земский начальник стоял во главе земского участка (в каждом уезде таких участков было 4-5). Назначались эти должностные лица министром внутренних дел, причем исключительно из числа местных потомственных дворян - помещиков, хотя заниматься им предстояло делами крестьянскими. Мировой суд в деревне был упразднен. Земские начальники (к земству они отношения не имели) сосредоточили в своих руках административную и судебную власть. Они стали полновластным распорядителями в своих участке. В полной зависимости от земских начальников оказались сельские и волостные сходы. Они могли отменить любой их приговор, арестовать сельского старосту, волостного старшину, оштрафовать отдельных крестьян или всех участников схода, подвергнуть крестьян телесным наказаниям. Их, решения обжалованию не подлежали, т.е. управы на них практически не было. Общее руководство земскими начальниками в уезде осуществлял предводитель дворянства.

В эти же годы был принят ряд законов, которые затруднили семейные разделы, выход из общины отдельных крестьян и земельные переделы. Эти законы имели целью загнать крестьян в большую патриархальную семью и в общину, усилить начальственный надзор над ними. В такой обстановке крестьянину трудно было проявить хозяйственную инициативу, чтобы выпутаться из растущий нищеты. По-видимому Александр III не ведал, что творил. Его крепостническая политика делала положение в деревне еще более взрывоопасным.

В конечном счете три фактора подготовили социальный взрыв в деревне: растущее крестьянское малоземелье, мировой сельскохозяйственный кризис и крепостническая политика правительства. Когда министром внутренних дел стал Д.А Толстой, вновь начались притеснения земств. В 1890 г., уже на излете своего короткого царствования, Александр III провел земскую контрреформу. По новому закону был усилен правительственный контроль над земством. Для дворян-землевладельцев имущественный ценз был понижен вдвое, а для горожан наоборот значительно повышен. После этого преобладание землевладельцев в земствах стало еще значительней. Крестьянская же избирательная курия вообще потеряла право самостоятельного выбора: окончательное решение по ее кандидатурам, заявленным на волостных сходах, принимал губернатор. Однако контрреформа почти не коснулась “третьего элемента”, ставшего к тому времени основным двигателем земской работы. И потому земское дело продолжало развивать несмотря на все трудности.

Таким образом самодержавная власть пыталась максимально укрепить позиции дворян-помещиков в местном управлении. Русское общество, которое после реформ предыдущего царствование, казалось, начинало расставаться с сословными привилегиями, Александр III пытался повернуть вспять, углубляя различия между сословиями. Однако действенность этих мер подрывалась всем ходом социально-экономического развития страны. Та часть помещиков, которые держались старых, крепостнических методов ведения хозяйства и безоговорочно поддерживали самодержавие постепенно оскудевала экономически, теряла свое значение и авторитет на местах. Учитывая это, правительство оказывало поместному дворянству еще и финансовую поддержку: в 1885 г. был учрежден Дворянский банк, дававший ссуды на льготных условиях под залог поместий. Правительство опасалось, что в условиях падения цен на зерно многие помещики разорятся, дворянство погибнет и самодержавие потеряет свою политическую опору. В банке они получали самый льготный кредит под залог имений. Правительство фактически субсидировало помещиков. В первый же год своей деятельности банк ссудил помещикам почти 70 млн. руб. Денежные вливания тормозили процесс оскудения поместного дворянства, но остановить его не могли. Те из помещиков, кому так или иначе удавалось приспособиться к новым условиям, в большинстве своем приобретали и новое мировоззрение. Не очень многочисленная, но наиболее политически активная часть поместного дворянства становилась в оппозицию самодержавной власти. Это постоянно проявлялось в деятельности земств и после контрреформ.

В 1892 г. было принято новое Городовое положение, которое значительно урезало самостоятельность городского самоуправления и в три-четыре раза уменьшало число городских избирателей. Менее успешным было правительственное наступление на судебные учреждения. Решительных преобразований здесь провести не удалось.

В 1880-х годах правительство предприняло еще ряд суровых мер, направленных против образованной части общества, в которой оно видело своего главного противника. Так, в августе 1883 года были приняты “Временные правила о печати”. Совещание четырех министров получило право закрывать любые издания и запрещать неугодным лицам заниматься журналистской деятельностью. С 1883 года стали действовать охранные отделения (охранка) - жандармские органы, которые специализировались на агентурной работе.

В 1884 г. был издан новый университетский устав, уничтожавший университетскую автономию, предоставленную уставом 1863 г.: ректоры университетов назначались правительством, которое могло также назначать и увольнять профессоров. Почти вдвое возросла плата за обучение. В 1887 г. министр народного просвещения И. Д. Делянов издал т.н. "циркуляр о кухаркиных детях", предписав не допускать в гимназии детей из низших сословий. Правительство стремилось придать образованию сословный характер и заменить “паршивую” (выражение Александра) разночинскую интеллигенцию, рассадник общественного недовольства, на благомыслящую, управляемую сверху. Стремясь ограничить доступ к образованию малоимущих слоев населения, Александр III не заботился и о расширении сети учебных заведений, особенно высших. При нем открылись лишь Томский университет и Технологический институт в Харькове.

Характерно, что все контрреформы Александр провел без поддержки Государственного Совета, где они так и не получили большинства голосов.

Правительство Александра III приняло ряд мер по насильственной русификации окраин. Так. в Прибалтийском крае русское правительство боролось с германизацией: в 1885 г. всем присутственным местам и должностным лицам велено было вести делопроизводство и переписку на русском языке. В 1887 году было велено вести на русском языке преподавание в средних учебных заведениях. В 1893 г. Дерптский университет был переименован в Юрьевский. В управлении Кавказским краем правительство Александра стремилось к "объединению с прочими частями империи".

Был принят ряд стеснительных мер в отношении евреев. Черта еврейской оседлости (где разрешалось жить евреям) была сокращена, и в пределах "черты оседлости" евреям было запрещено селиться вне городов и местечек. В 1887 г. была введена печально известная "процентная норма" для еврейских детей при поступлении в учебные заведения. В 1891 г. было запрещено селиться в Москве евреям-ремесленникам, которые имели это право по закону 1865 г. В 1891 году был произведен ряд выселении евреев из Москвы.

Верноподданнические публицисты именовали его “Миротворцем”. Действительно, ему удалось стабилизировать обстановку после убийства Александра II. Но он не принес стране настоящего мира, т.к. лечил не саму болезнь, а ее симптомы. Среди обманчивого спокойствия царствования Александра III были посеяны семена будущих бурь.

Либеральное и народническое движение

В эти годы земства по-прежнему оставались средоточием либеральной оппозиции, главным лозунгом которой стала "позитивная работа на местах". К концу XIX в. здесь все заметней проявлялось стремление к консолидации сил: завязывались и крепли связи между различными земствами, происходили полулегальные встречи земских лидеров, разрабатывались планы борьбы за ограничение самодержавия. Введение конституции либералы считали главным, первостепенно важным для России преобразованием. Тяжелый кризис переживало народничество. С одной стороны, несмотря на конечную неудачу всех попыток "Народной воли" путем террора напугать власть, заставить ее пойти на уступки, эта организация находила немало последователей среди русской молодежи и в 1880-х - 1890-х годах. Однако политическая полиция в это время действовала весьма профессионально: террористические группы, как правило, ликвидировались ею еще в стадии становления. В феврале 1883 г. была схвачена Вера Фигнер - последний член исполкома “Народной воли” первого состава. Лишь в самом конце XIX в. революционным народникам удалось создать несколько сильных региональных организаций, послуживших впоследствии основой для общероссийской партии социалистов-революционеров. Последним всплеском этой некогда грозной организации стало так называемое “второе первомартовское дело” по которому были казнены арестованные накануне намеченного на 1 марта 1887 г. покушения пятеро студентов Петербургского университета (в т.ч. А.И. Ульянов). Справедливости ради надлежит отметить, что александровский режим был относительно мягким. Так, за 1883 - 1890 гг. суды вынесли всего 58 смертных приговоров из которых в исполнение было приведено только 12 (для сравнения в 1879 - 1882 гг. было казнено 29 человек). Подавляющему большинству осужденных император заменял смертную казнь каторгой.

В то же время в народническом движении значительно усиливается либеральное крыло. Его представители, самым ярким из которых был талантливый публицист Н.К. Михайловский, надеялись воплотить народнические идеалы в жизнь мирным путем: через организацию финансовой помощи крестьянству, ликвидацию крестьянского малоземелья, улучшение условий аренды и т.п. Именно в среде либерального народничества возникла и популярная в те времена "теория малых дел", нацеливавшая интеллигенцию на ежедневную будничную работу по улучшению положения крестьян - в земских школах, больницах, волостных правлениях и т.п. Представители либерального народничества представляли самую значительную часть "идейной" земской интеллигенции. От либералов, с которыми им приходилось бок о бок работать в земстве, либеральные народники отличались прежде всего тем, что для них первостепенное значение имели социально-экономические преобразования. Введение конституции, политических свобод и пр. представлялось им вторичным. Более того, многие народники считали борьбу за них вредной, отвлекающей от главного - улучшения положения крестьян.

Рабочее движение и появление марксизма

Развитие промышленности в России во II половине XIX в. вело к оформлению двух основных классов буржуазного общества: буржуазии и пролетариата. В течение последней трети XIX в. численность рабочих в России увеличилась втрое и к 1900 г. составила ок. 3 млн. человек. Пролетариат - класс наемных рабочих, лишенных собственности на орудия и средства производства. Источники пополнения российского пролетариата - беднейшее крестьянство и разорившиеся ремесленники-кустари. Отрыв крестьян от земли происходил медленно. Страхования от болезней и несчастных случаев тогда не существовало, пенсий тоже не было. Земельный надел в родной деревне рабочий считал единственной своей страховкой.

Российский пролетариат был, несомненно, самой обездоленной частью населения. Эксплуатация его долгое время не ограничивалась никакими юридическими нормами. На фабриках, работавших в одну смену, рабочий день доходил до 14-15 часов, на предприятиях с двухсменным режимом он составлял 12 часов. Широко использовался труд женщин и подростков.

Заработная плата рабочих в России была в 2 раза ниже, чем в Англии, в 4 раза ниже, чем в США. Администрация штрафовала рабочих за малейшие провинности. На большинстве фабрик заработная плата выдавалась нерегулярно или с большими интервалами - на Рождество, Пасху, Покров. До очередной получки рабочий вынужден был брать продовольствие в кредит в фабричной лавке - порой неважного качества и по высоким ценам.

Рабочие жили в казармах при предприятиях. Часть казарм отводилась под общие спальни, часть разгораживалась на каморки. На нарах в общих спальнях располагались на ночлег взрослые и дети, мужчины и женщины. Только к концу века для мужчин и женщин стали выделяться отдельные спальни. Каморки отводились для семейных рабочих. Для каждой семьи отдельной каморки не хватало. Чаще жили по две семьи в одной каморке, а то и больше. Лишь высококвалифицированные рабочие, постоянно жившие в городе, имели возможность снять квартиру или купить собственный домик.

Рабочее движение уже в самом начале обратило на себя внимание некоторых представителей революционно настроенной интеллигенции. Первыми революционную пропаганду среди рабочих начали народники. В 1875 г. в Одессе была создана первая самостоятельная рабочая организация "Южнороссийский союз рабочих". Основателем организации был Е.О. Заславский. "Союз" находился под влиянием идей народничества. Был принят устав "Союза", который предусматривал "пропаганду идеи освобождения рабочих из-под гнета капитала и привилегированных классов". "Южнороссийский союз рабочих" был малочисленным и просуществовал недолго В 1878 г. в Петербурге разрозненные кружки рабочих объединились в единую организацию - "Северный союз русских рабочих”. Возглавляли организацию В.П. Обнорский и С.Н. Халтурин. Программой этой организации ставилась задача борьбы за политические свободы и социальное переустройство. Организация была разгромлена. В 1879 г. Обнорский был арестован.

Промышленный кризис начала 80-х гг. с особой силой ударил по текстильной промышленности. Хозяева стали сокращать производство, увольнять рабочих. Снижалась заработная плата, увеличивались штрафы. Но вскоре обнаружилось, что рабочие вовсе не обладали тем бесконечным терпением, каким отличались крестьяне. Те же самые люди на фабрике вели себя иначе, чем в деревне, где их сковывали отцовская власть и патриархальные традиции. Крестьянин приносил с собой на фабрику накопившееся в деревне недовольство, здесь оно возрастало еще больше и прорывалось наружу.

Тяжелые условия труда и быта порождали протест, выражавшийся прежде всего в стачках. Если в 60-е годы XIX века было зафиксировано всего 51 выступление рабочих, то в 70-х гг. число стачек возросло до 326, а в 80-х гг. - уже до 446.

Первые забастовки, очень похожие на бунты, начались еще в 70-е годы. Наиболее значительными были стачки на Невской бумагопрядильне в мае 1870 г., на Кренгольмской мануфактуре в Нарве в 1872 г. и т.д. В 1880 г. произошла стачка на Ярцевской мануфактуре купцов Хлудовых в Смоленской губернии. Бросив работу, ткачи побили стекла на фабрике. В Ярцево были вызваны войска. В последующие годы волнения произошли в Московской губернии, в Ярославле и Петербурге. 1885 год начался знаменитой Морозовской стачкой.

Никольская мануфактура Тимофея Морозова (близ Орехово-Зуева) была самой крупной хлопчатобумажной фабрикой в России. На ней трудилось около 8 тыс. рабочих. С наступлением кризиса на мануфактуре пять раз снижалась заработная плата. Резко возросли штрафы, доходившие до 24 коп. с заработанного рубля. Руководителями стачки стали Петр Моисеенко и Василий Волков. Моисеенко был родом из этих мест, работал в Петербурге, участвовал в нескольких стачках. После одной из них его сослали в Сибирь. Затем он работал на Никольской мануфактуре. Молодой ткач Волков выдвинулся как рабочий вожак в ходе выступления.

Стачка началась утром 7 января. Руководителям не удалось удержать от самоуправства забастовавших ткачей. Толпа начала громить квартиры директора и некоторых мастеров, а также продовольственную лавку. К ночи того же дня в Орехово-Зуево прибыли войска.

На фабрику приехал губернатор. Из толпы, окружившей главную контору, вышел Волков и представил заранее выработанные требования. Речь шла о повышении заработной платы и упорядочении штрафов. Рабочие требовали, чтобы администрация предупреждала об увольнении за 15 дней. Во время переговоров Волкон был арестован. Негодующая толпа бросилась его освобождать. Произошла схватка с воинским караулом. Полиция произвела новые аресты. Многих рабочих выслали в свои деревни. Под воздействием репрессий стачка пошла на убыль. Схватили и Моисеенко. 18 января стачка закончилась.

Состоявшийся в следующем году суд над 33 стачечниками привлек внимание всей страны. Прокурор выдвинул против них обвинения по 101 пункту. Присяжные заседатели, убедившись, сколь безобразны были порядки на фабрике Морозова признали подсудимых невиновными по всем пунктам. Консервативная газета “Московские ведомости” назвала этот вердикт “101 салютационным выстрелом в честь показавшегося на Руси рабочего вопроса”. Моисеенко был выслан в Архангельскую губернию в административном порядке. Требования рабочих были удовлетворены.

Стачки 1870-1890-х годов были еще очень разрозненными. Участники той или иной стачки боролись только за то, чтобы изменить положение на своем предприятии. Выдвигаемые требования носили исключительно экономический характер: повышение заработной платы, улучшение условий труда и жизни и т.п. Единого рабочего движения не существовало.

Под влиянием растущего рабочего движения был издан ряд фабричных законов для упорядочения отношений между фабрикантами и рабочими. В 1882 г. был издан закон об ограничении работы малолетих, для контроля за условиями труда рабочих вводятся фабричные инспекции, в 1885 г. был издан закон о запрещении ночной работы для подростков и женщин. 3 июня 1886 г. под непосредственным влиянием Морозовской стачки был издан закон о штрафах (штрафы не должны были превышать трети заработной платы, а штрафные деньги должны были использоваться только на рабочие нужды). В 1897 году был издан закон об ограничении рабочего времени (максимальная продолжительность дня - 11,5 часов).

В 1886 г. правительство приняло закон, по которому участие в забастовке каралось арестом сроком до месяца. Предпринимателям же запрещалось налагать штрафы сверх установленного размера. Контроль за исполнением закона возлагался на фабричную инспекцию.

Издание закона не остановило стачечную борьбу. Забастовки вспыхивали то в Петербурге, то в Твери, то под Москвой, по-прежнему сопровождаясь погромами и изгнанием особо ненавистных управляющих. Очевидец сообщал, что во время стачки на Хлудовской мануфактуре в Рязанской губернии речка Гуслянка едва не вышла из берегов, заваленная мотками пряжи. Чуть ли не каждая крупная стачка заканчивалась столкновениями с властями, которые всегда становились на сторону хозяев. Лишь с наступлением промышленного подъема в 1893 г волнения рабочих постепенно улеглись.

Новым важным фактором русской общественной жизни стало появление марксизма, тесно связанного с формированием промышленного пролетариата и ростом рабочего движения. Жестокие удары и разочарования, которые испытали революционные народники на рубеже 70 - 80-х годов, заставили их многое переосмыслить и переоценить. Некоторые из них начинали испытывать разочарование в революционных возможностях крестьянства, осознавать тот идейный кризис, который в начале 1880-х гг. переживало народничество и пытаться найти выход в полной переоценке ценностей. Взоры вчерашних “деревенщиков” обращались в сторону рабочего класса. Тем более, что социалистическое движение на Западе в это время приняло марксистскую окраску.

Одним из первых русских марксистов стал Г.В. Плеханов, в прошлом - бакунист и руководитель “Черного передела”. К нему примкнули другие члены этой организации - В.Н. Игнатов, В.И. Засулич, Л.Г. Дейч и П.Б. Аксельрод. В 1883 г., собравшись в Женеве, они объединились в группу “Освобождение труда”. Через два года состав группы стал меньше: Дейч был задержан германской полицией и выдан русским властям, а молодой Игнатов умер от туберкулеза. Плеханов, бесспорный руководитель группы, оказался и основным ее работником. Основные цели группы: распространение идей марксизма в России, критика народничества, анализ вопросов русской жизни с позиций марксизма.

Группа "Освобождение труда" пришла к следующим выводам. Пореформенная Россия движется по капиталистическому пути, а это неизбежно должно привести к полному разложению общины. Таким образом, надежды народников на торжество "общинного социализма" не имеют основания. Зато за счет разоряющегося крестьянства будет расти и крепнуть пролетариат. Именно он может и должен привести Россию к социализму, установив свою диктатуру и проведя необходимые преобразования во всех сферах жизни. Для этого необходимо придать пролетарскому движению нужное направление, внести в него научно разработанную идеологию, вооружить единой программой действий. Подобные задачи может осуществить только революционная, проникнутая духом марксистского учения интеллигенция. Но чтобы такая интеллигенция появилась, необходимо отвоевать кадры для нее в идейной борьбе, прежде всего - у народников, как либеральных, так и революционных.

Главную свою задачу группа “Освобождение труда” видела в пропаганде марксизма в России и сплочении сил для создания рабочей партии. С этой целью Плеханов и Засулич переводят на русский язык важнейшие труды К. Маркса, Ф. Энгельса и их последователей (справедливости ради надо признать, что они не были первыми переводчиками Маркса - его “Капитал” еще в 1872 г. перевел Г.Д. Лопатин) и создают свои оригинальные труды, в которых с марксистских позиций анализируют положение в России. Группе удалось наладить издание “Рабочей библиотеки”, составлявшейся из научно-популярных и агитационных брошюр. По мере возможности они переправлялись в Россию.

Особенно важную роль в распространении марксизма сыграли книги Г.В. Плеханова "Социализм и политическая борьба” (1883) и "Наши разногласия" (1885). Резко критикуя основные постулаты народнической идеологии, упорно доказывая преимущества марксизма, Плеханов и его соратники стремились увлечь за собой хотя бы часть революционно настроенной общественности.

В первой из них он решил рассчитаться со своим народническим прошлым. Вопреки Бакунину, а отчасти и Чернышевскому, Плеханов заявил, что борьба за социализм включает в себя и борьбу за политические свободы и конституцию. Также вопреки Бакунину, он считал, что ведущей силой в этой борьбе будут промышленные рабочие. Плеханов полагал, что между свержением самодержавия и социалистической революцией должен быть более или менее длительный исторический промежуток. Он предостерегал от “социалистического нетерпения”, от попыток форсирования социалистической революции. Самым печальным их последствием, писал он, может стать установление “обновленного царского деспотизма на коммунистической подкладке”(!!!).

Ближайшей целью русских социалистов Плеханов считал создание рабочей партии. Он призывал не запугивать либералов “красным призраком социализма”. В борьбе с самодержавием рабочим потребуется помощь и либералов, и крестьян. Правда, в этой же работе “Социализм и политическая борьба” присутствовал тезис о ”диктатуре пролетариата” сыгравший весьма печальную роль в социалистическом движении и судьбе России.

В другой работе, “Наши разногласия”, Плеханов попытался объяснить российскую действительность с марксистской точки зрения. Вопреки народникам, он считал, что Россия уже бесповоротно вступила в период капиталистического развития. В крестьянской общине, доказывал он, давно нет былого единства, она раскалывается на “красную и холодную стороны” (на богатеев и бедняков), а потому не может быть основой для построения социализма. В перспективе - полный распад и исчезновение общины. Работа “Наши разногласия” стала значительным событием в развитии русской экономической мысли и в общественном движении, хотя Плеханов явно недооценил жизнестойкость крестьянской общины.

Появление в России первых марксистских работ Плеханова вызвало взрыв возмущения среди убежденных народников. Плеханова обвиняли в “отступничестве”, “оскорблении святыни”, переходе “на службу реакции”. Устраивались даже торжественные сожжения его книг.

Тем не менее, один за другим в России стали появляться марксистские кружки. Один из первых, под руководством болгарского студента Димитра Благоева, возник в 1883 г. - почти одновременно с группой «Освобождение труда». Между ними установилась связь. Члены благоевского кружка - петербургские студенты - начали пропаганду среди рабочих. В 1885 г. Благоева выслали в Болгарию (в связи с разрывом русско-болгарских отношений), но его группа просуществовала еще два года. В 1889 г. среди студентов Петербургского технологического института возникла другая группа, которую возглавил М.И. Бруснев.

Слабой стороной всех этих кружков была их слабая связь с рабочими, т.е. с теми, кто и должен, по Марксу, стать главной действующей силой будущей революции.

В 1888 г марксистский кружок появился и в Казани. Его организатором был 17-летний Н.Е. Федосеев, исключенный из гимназии за политическую неблагонадежность. Осенью 1888 г. в кружок Федосеева впервые пришел бывший студент В.И. Ульянов...

В.И. Ульянов (Ленин) родился в Симбирске (ныне Ульяновск) в семье инспектора народных училищ И.Н. Ульянова. Многодетная семья была счастлива и вполне благополучна до 1886 г., когда внезапно умер отец. С этого времени несчастья преследовали эту семью. В том же 1886 г. старший сын Александр, студент Петербургского университета, вместе с несколькими товарищами начал готовить покушение на царя. В марте 1887 г. они были арестованы, не совершив задуманного дела и повешены. Владимир (второй сын в семье) в это время заканчивал гимназию. Известны (и канонизированы официальной советской историей) его слова: “Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти!”. Неясен, правда, смысл этих слов. О марксизме он тогда не мог иметь представления. Скорее всего, видя горе матери, он зарекался от революционного пути. Тем более, что по его собственным воспоминаниям до этого события он был тихим, прилежным и очень религиозным мальчиком. Однако, казнь обожаемого старшего брата перевернула всю его дальнейшую жизнь.

Осенью 1887 г. В. Ульянов поступил на юридический факультет Казанского университета, но проучился недолго. В декабре он участвовал в студенческой сходке. Многих, кто был на ней, исключили из университета и выслали из города - в том числе и первокурсника Ульянова. После недолгой ссылки в родовое имение семьи своей матери - село Кокушкино Владимир Ульянов вернулся в Казань и подал прошение о восстановлении университете. О том же хлопотала и его мать. Многих участников сходки восстановили, но ходатайства Ульянова вызывали настороженное отношение (брат повешенного террориста!). В.И. Ульянов просил о разрешении выехать за границу для продолжения образования - и вновь получил отказ. Со времени исключения из университета и до 1891 г. В.И. Ульянов не имел определенных занятий. В это тяжелое для него время, чувствуя себя отверженным, пришел он в кружок Федосеева. Марксистское учение сразу привлекло молодого человека. Он вскоре понял, что оно несет в себе такой заряд, который способен взорвать весь этот несправедливый мир.

В 1891 г. В.И. Ульянову наконец, разрешили держать экзамены экстерном на юридическом факультете Петербургского университета. Получив университетский диплом, он занял должность помощника присяжного поверенного в Самарском окружном суде. Здесь он вел мелкие уголовные и гражданские дела, не получая удовлетворения от службы (не выиграл ни одного дела!). Продолжал ходить и на собрания марксистов, постепенно втягиваясь в подпольную работу.

Юридическое образование, полученное наспех, экстерном, почти не отразилось ни на взглядах В.И. Ульянова, ни на его сочинениях. Наоборот, верный последователь Чернышевского, он с презрением относился к “буржуазному” праву, “буржуазным” конституциям. Гражданские свободы он ценил лишь за то, что они дают возможность беспрепятственно вести социалистическую пропаганду.

В 1893 г. В. И. Ульянов перевелся из Самары в Петербург на такую же должность, но здесь не вел ни одного дела. Отныне все свои силы он отдавал организации марксистского движения, пропаганде среди рабочих и полемике с народниками. В ходе борьбы с народничеством В.И. Ульянов вольно или невольно позаимствовал многие его черты. Он никогда не скрывал своего восхищения перед народ­овольцами, перед их организацией, отлаженной и четко действующей. Его мечтой было создание дисциплинированной и сплоченной партии, ведущей за собой миллионную армию пролетариата, который, в свою очередь, увлечет за собой крестьянство. Через народовольцев его идейное родство тянется к Ткачеву, а через него - к Нечаеву.

Первые шаги к созданию сильной и централизованной организации В И. Ульянов предпринял в 1895 г. Он выезжал за границу, где встречался с Плехановым. Осенью того же года он участвовал в создании в Петербурге на базе нескольких мелких кружков общегородского “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”. “Союз” стал самой многочисленной из всех прежде существовавших социал-демократических (марксистских) организаций. Его создание стало важной вехой в истории русского марксизма. По сравнению с кружками "Союз борьбы" представлял собой организацию нового типа: значительно более многочисленную, дисциплинированную, обладавшую четкой, хорошо продуманной внутренней структурой. В его руководство входили В И. Ульянов, Г.М. Кржижановский, Н.К. Крупская, Ю.О. Мартов (Цедербаум) и др. Руководящему центру были подчинены районные группы, а им рабочие кружки. Поддерживались связи со многими заводами. Издавались листовки, готовился первый номер газеты.

Однако в ночь с 8 на 9 декабря 1895 года полиция арестовала 57 членов “Союза”, в т.ч. и Ульянова. В 1897 г. он был сослан в Сибирь - в село Шушенское Енисейской губернии (где, впрочем, жил весьма свободно). Петербургский “Союз борьбы” продолжал действовать. Апогеем его деятельности стало руководство в 1896 г. грандиозной стачкой рабочих-текстильщиков, охватившей 19 фабрик. Таким образом, именно "Союзу борьбы" впервые удалось возглавить борьбу рабочих и повести их за собой.

Правление Александра II принесло с собой значительные перемены во внутренней жизни России: было отменено крепостное право, реформирована судебная система, проведена военная и другие реформы. В связи с массовыми преобразованиями более резко обозначился вопрос о сущности власти, эти преобразования проводящей, т.е. о самодержавии. Позиции его были еще крепки, но высказывались и иные точки зрения на абсолютную власть монарха и ее альтернативы. Консерваторы, либералы и революционеры отстаивали свои воззрения с одинаковым упорством, но и внутри у них не было единства. Здесь мы видим три направления народнической мысли, кавелинское и чичеринское понимание реформ у либералов, леонтьевский "византизм" и крайне правые утверждения Каткова в "охранительной" мысли. С консерваторов и начнём.

Консерваторы считали нецелесообразными какие-либо либеральные преобразования, будучи твердо уверенными в незыблемости основ самодержавной власти. По их мнению, абсолютизм для России был единственно возможным путем развития. Опора делалась на божественный характер происхождения царской власти, на государя, ответственного за свой народ перед Богом. Ими доказывалась неверность конституционного пути развития на примере революционных событий в Европе, где демократические реформы привели кровавым революциям 1848-1849 гг. Идеологической опорой служила "теория официальной народности" Уварова, не утратившая своего значения и при Александре II. Среди идеологов интеллигенции, тяготевших к охранительным идеалам, можно отнести таких видных литераторов и публицистов, как К.Н. Леонтьев и М.Н. Катков. На их примере можно проследить, как "правая" интеллигенция относилась к русскому самодержавию.

Константин Николаевич Леонтьев изначально тяготел к либеральной идеологии. В 1850-х годах он вращался в литературных кругах Москвы, ему покровительствовали Тургенев, Катков (так же бывший тогда либералом), Грановский. Вскоре он покидает Москву и едет в Крым, где в то время идет Крымская (Восточная) война. С начала 1860-х К.Н. Леонтьев печатается в "Отечественных записках", известных своими либеральными высказываниями. Однако к 1870-м его воззрения меняются в сторону консерватизма. В 1875 г. Леонтьев пишет свою работу "Византизм и славянство", в которой его система взглядов относительно самодержавия представлена наиболее цельно (хотя при комплексной характеристике его взглядов следует упомянуть еще ряд работ).

Здесь Леонтьев сопоставляет историю России с историей Западной Европы. Именно там, по его мнению, "бури, взрывы были громче, величавее", однако "особенная, более мирная и глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов".

У русских, на взгляд Леонтьева, слабее, чем у многих других народов, развиты начала муниципальное, наследственно-аристократическое и семейное, а сильны и могучи только три вещи: византийское православие, династическое, ничем не ограниченное самодержавие и сельская поземельная община. Эти три начала и являлись главными историческими основами русской жизни.

Православие и самодержавие (Царя и Церковь) в их системной совокупности и взаимосвязи Леонтьев именовал "византизмом". Этого рода "византизм", по замечанию Леонтьева, проник глубоко в недра общественного организма России. Он полагал, что даже после европеизации России Петром I основы и государственного, и домашнего её быта остались тесно связаны с ним. Византизм, согласно К. Леонтьеву, организовал русский народ и сплотил в единое тело "полудикую Русь", система византийских идей, сопрягаясь с её "патриархальными, простыми началами", с её первоначально грубым "славянским материалом", создала величие российской Державы.

Николаевская эпоха в леонтьевской панораме отечественной истории занимала совершенно особое место. Леонтьев считал, что при Николае I Россия достигла пика своего социально-политического развития, "той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо остановиться по возможности надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя".

Александра II и его сподвижников (Ростовцева, Милютина), в отличие от Николая I и его окружения, Леонтьев считал умеренными либералами. В правление Александра II, полагал он, началось падение России с достигнутых ею государственно-культурных высот, произошло "мирное, но очень быстрое подтачивание всех дисциплинирующих и сдерживающих начал". Этот процесс был по-великорусски "нешумным": "Все вокруг нас охвачено каким-то тихим и медленным тлением!.. Свершается воочию один из тех нешумных "великорусских" процессов, которые у нас всегда предшествовали глубокому историческому перевороту". Сама же эпоха, являвшаяся не просто либеральной, но и во многих отношениях прямо революционной, была лишь переходной "к чему-то другому".

К.Н. Леонтьев неоднозначно оценивался как современниками, так и позже исследователями. Его называли и "Кромвелем без меча", и "реакционнейшим из всех русских писателей второй половины XIX столетия", но были и восторженные отклики, такие как у П.Б. Струве, назвавшего его "самым острым умом, рожденным русской культурой в XIX веке". Сама его концепция "византизм и славянство" подробно и обстоятельно разобрана у Ю.П. Иваска в работе "Константин Леонтьев (1831-1891). Жизнь и творчество", заслуживает внимания также С.Н. Трубецкой со своей статьей "Разочарованный славянофил". Всего же про К.Н. Леонтьева работ немного. Отчасти они собраны в книге "К. Леонтьев: Pro et contra", вышедшей в 1995 г.

Другим ярким представителем охранительного крыла русской общественной мысли был Михаил Никифорович Катков – главный редактор "Московских ведомостей". Сила его слова была крайне велика, он являлся мощным рупором консервативной идеи. Хотя, стоит отметить, взгляды М.Н. Каткова на протяжении всей литературно-публицистической деятельности неоднократно менялись. Словарь Брокгауза и Ефрона так характеризует его: "В отличие от других известных русских публицистов, всю свою жизнь остававшихся верными своим взглядам на общественные и государственные вопросы (Иван Аксаков, Кавелин, Чичерин и др.), Катков много раз изменял свои мнения. В общем он постепенно, на протяжении с лишком 30-летней публицистической деятельности, из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора; но и тут последовательности у него не наблюдается". И все же, несмотря на его либеральные увлечения 1850-х – 1860-х годов, мы причисляем его к консервативному направлению общественной мысли, к которому он примкнул в 70-е годы. Конечно, его линия не всегда строго совпадала с правительственной, однако, в общем он шел русле охранительного направления.

Представления Каткова о природе и происхождении российской монархии строятся на анализе истории Рима, Византии, Киевской, Московской и Петровской Руси. Консервативно-монархические воззрения русского публициста вбирают в себя теорию Филофея "Москва – третий Рим" и триаду С.С. Уварова "Православие, самодержавие, народность". "Идея самодержавной монархии была, по Каткову, во всей полноте юридической основы первоначально выработана в Риме. Весь республиканский период Римской истории был посвящен тому, чтобы в отдельности вырабатывать до полного совершенства все специальные органы государственной власти, которые затем соединились в руках императора в одно гармоническое целое.

Однако этому материальному целому не доставало живительного духа, не доставало христианства. Лишь в Византии римское самодержавие стало самодержавием православным, оно было одухотворено тесным союзом с Церковью Христовой. Таким образом, в Византии самодержавие достигло полного юридически-церковного совершенства". Союз самодержавия с православием является основным отличием русского самодержавия от западного абсолютизма.

Русский народ так глубоко усвоил сущность идеи православного самодержавия, что научная система ее, в начале недоступная его простому уму, в последствии стала для него излишней. Римское самодержавие, византийское православие и русская народность соединились в одно гармоническое, неразрывное целое, но произошло это не сознательным, а стихийным, инстинктивным путем. "Монархическое начало, - говорит Катков, - росло одновременно с русским народом. Оно собирало землю, оно собирало власть, которая в первобытном состоянии бывает разлита повсюду, где только есть разница между слабым и сильным; большим и меньшим. В отобрании власти у всякого над всяким, в истреблении многовластия состоял весь труд и вся борьба русской истории. Борьба эта, которая в разных видах и при разных условиях совершалась в истории всех великих народов, была у нас тяжкая, но успешная, благодаря особенному характеру Православной Церкви, которая отреклась от земной власти и никогда не вступала в соперничество с государством". "Тяжкий процесс совершился, все покорилось одному верховному началу, и в русском народе не должно было оставаться никакой власти, от монарха не зависящей. В его единовластии русской народ видит завет всей своей жизни, в нем полагает все свои чаяния" - пишут "Московские Ведомости" в № 12 за 1884 г.

Именно русский народ, по мысли Каткова, всегда был силен своим патриархальным духом, своею единодушною преданностью монарху, чувством своего безусловного, "абсолютного" единства с царем, а значит, политически самый зрелый народ – русский, так как идея самодержавия изначально заложена в его сознании. Отсюда следует вывод, что России необходимо дорожить неограниченным единодержавием своих царей как основной причиной достигнутого ей государственного величия и рассматривать самодержавие как залог своего будущего преуспевания.

По жизни и творчеству М.Н. Каткова имеются главным образом статьи дореволюционных авторов, таких как С. Неведенский "Катков и его время"(1888), Н.А. Любимов "Катков и его историческая заслуга. По документам и личным воспоминаниям" (1889) и ряд других статей, характеризующих его как государственного деятеля: В.А. Грингмут "М.Н. Катков как государственный деятель" ("Русский вестник", 1897, №8), "Заслуги М.Н. Каткова по просвещению России"(там же), В.В. Розанов "Катков как государственный человек"(там же), С.С. Татищев "М.Н. Катков в иностранной политике"(там же), В.Л. Воронов "Финансово-экономическая деятельность М.Н. Каткова. Все работы собраны в книге В.В. Розанова "Литературные очерки" (СПб., 1902).

В целом К.Н. Леонтьев и М.Н. Катков очень схожи в воззрениях на природу и сущность монархической власти в России. Существенных различий во взглядах на самодержавие они не имели, за исключением разве только того, что К.Н. Леонтьев большую роль придавал православию как цементирующему началу.

Либералы считали, что государство необходимо преобразовывать путем реформ. При этом относительно степени преобразований мнения у либеральных идеологов разнились. В качестве примера считаем нужным привести мнения двух наиболее ярких мыслителей – К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина.

Константин Дмитриевич Кавелин категорически отвергал насильственные способы обновления России и в то же время ему не по душе было и чиновничье самоуправство. К русскому самодержавию же Кавелин относился с уважением, защищая его и ставя его выше европейских конституционных монархий. Он считал, что "несомненный залог мирных успехов в России есть твердая вера народа в царя". В своих работах он указывает на то, что "фактическая подкладка" конституционных порядков состоит в том, что "народ и правитель, соединяющий в своих руках все власти, не ладят между собою, составляют два противоположных и враждебных между собою полюса". По мнению Кавелина, суть конституционных порядков состоит в том, что власть отнимается у единоличных властителей и прибирается к рукам привилегированных слоев, а не всего народа. Конституционная теория, выставляющая на первый план равновесие властей, распределенных между государем и народом, в действительности только возводит в принцип момент борьбы, или начало перехода власти от государя к высшим сословиям. "Далее мы видим, - пишет Кавелин, - что всюду, где существуют и процветают конституционные учреждения, верховная власть только по имени разделена между государем и народом, на самом же деле она сосредоточена в руках или правительствующих политических сословий или государей".

Таким образом, это не "равновесие", а "момент борьбы" и прочность конституции зависит от степени власти того или иного субъекта управления. Поскольку в русском обществе нет противоборства (по видению Кавелина) между государем и высшими слоями, то, следовательно, здесь не нужна и конституция. Более того, по его мнению, конституция в России даже вредна: "Сама по себе, помимо условий, лежащих в строе народа и во взаимных отношениях различных его слоев, конституция ничего не дает и ничего не обеспечивает; она без этих условий - ничто, но ничто вредное, потому что обманывает внешним видом политических гарантий, вводит в заблуждение наивных людей". Какой же вывод делает Кавелин? "Все, что нам нужно и чего хватит на долгое время, - это сколько-нибудь сносное управление, уважение к закону и данным правам со стороны правительства, хоть тень общественной свободы. Огромный успех совершится в России с той минуты, когда самодержавная власть ускромнит придворную клику, заставит ее войти в должные границы, принудить, волей-неволей, подчиниться закону". Он убежден, что "только правильно и сильно организованное государственное учреждение административного, а не политического характера, могло бы вывести нас из теперешнего хаоса и бесправия и предупредить серьезные опасности для России и власти…"

Таким образом, выход Кавелин видит не в изменении политических порядков, а в налаживании, рациональной организации уже существующей государственно-бюрократической машины.

О самом К.Д. Кавелине и его творчестве работ советских и российских к сожалению крайне мало. В дореволюционное время выходили отдельные статьи, из которых наиболее полные сведения о нем дает в своем труде "К.Д. Кавелин. Очерк жизни и деятельности" Д.А. Корсаков, публиковавший ранее отдельные материалы для его биографии в "Вестнике Европы". Из современных исследователей о К.Д. Кавелине писали Р.А. Арсланов ("Кавелин: человек и мыслитель", М., 2000), Ю.В. Лепешкин, который в статье "К.Д. Кавелин: актуальность научного исследования" назвал К.Д. Кавелина "незаурядной личностью", "очевидцем и в известном смысле творцом великих реформ".

Другой представитель либеральной мысли, Борис Николаевич Чичерин, как раз видел одним из вариантов будущего России введение конституции при сохранении монархической формы правления, которую он считал наиболее подходящей для России на тот момент: "На всем европейском материке самодержавие в течение веков играло первенствующую роль; но нигде оно не имело такого значения, как у нас. Оно сплотило громадное государство, возвело его на высокую степень могущества и славы, устроило его внутри, насадило в нем образование. Под сенью самодержавной власти русский народ окреп, просветлился и вступил в европейскую семью, как равноправный член, которого слово имеет полновесное значение в судьбах мира". Однако отмечает, что возможности самодержавия не безграничны и оно не может поднять народ выше определенного уровня: "Оно может дать все, что совершается действием власти; но оно не в силах дать того, что приобретается свободою". Он считает, что самодержавие "ведет народ к самоуправлению", и чем более оно делает для народа, чем выше оно поднимает его силы, тем, по мнению Чичерина, более оно "само вызывает потребность свободы и этим приготовляет почву для представительного порядка". Рассуждая о демократизации общества, он пишет, что введение конституционных порядков не есть подражание, но жизненная необходимость, которая вытекает из самого существа государственной жизни, в основании которой всегда и везде лежат одинаковые человеческие элементы. Из самого существа дела, по мнению Чичерина, вытекает и то, что для России идеалом представительного устройства может быть только конституционная монархия. "Из двух форм, в которых воплощается политическая свобода, ограниченная монархия и республика, выбор для нас не может быть сомнителен. Монархическая власть играла такую роль в истории России, что еще в течение столетий она останется высшим символом ее единства, знаменем для народа".

По мысли Чичерина водворение гражданской свободы во всех слоях и на всех общественных поприщах, независимый и гласный суд, земские учреждения, наконец, новая в России, хотя и скудная еще, свобода печати, все это - "части нового здания, естественным завершением которого представляется свобода политическая. Невозможно сохранить историческую вершину, когда от исторического здания, которое ее поддерживало, не осталось и следа; невозможно удержать правительство в прежнем виде там, где все общество пересоздалось на новых началах".

Таким образом, Чичерин стоит на более решительных позициях по сравнению с Кавелиным, при всем том не отрицая главенство монарха и предлагая постепенный, мирный путь модернизации страны на реформистских началах.

Сам Б.Н. Чичерин и его труды долго оставались недооцененными. В советское время мы практически не видим о нем каких-либо серьезных исследований за исключением, конечно, монографии В.Д. Зорькина "Чичерин" и его же статью "Взгляды Б.Н. Чичерина на конституционную монархию". В них, несмотря на, в общем, критическое отношение к идеологу русского либерализма, просматривается уважение к нему как личности и ученому, имеющему право на свои убеждения. За последние полтора десятилетия вышли ряд стоящих работ. Среди них труды В.Э. Берёзко "Взгляды Б. Н. Чичерина на политическую свободу как источник народного представительства", где Б.Н. Чичерин характеризуется как талантливый историк и теоретик права, стоявший у истоков отечественной политико-правовой науки, основатель государственной школы в российской историографии, Е.С. Козьминых "Философско-политические взгляды Б.Н. Чичерина", О.А. Кудинова "Б.Н. Чичерин – выдающийся конституционалист", А.В. Полякова "Либеральный консерватизм Б.Н. Чичерина" и некоторые другие работы, где этой великий человек оценен по достоинству.

У рассмотренных двух мыслителей либерального направления взгляды разнились более, чем у представителей консервативного крыла интеллигенции. Общим тут было стремление преобразовать Россию на либеральных основах, но если Б.Н. Чичерин стоял за скорое введение конституционной монархии, то К.Д. Кавелин был более умеренным и предлагал для начала отладить существующую систему, помочь ей нормально заработать, не прибегая пока к решительным политическим преобразованиям.

Теперь перейдем к леворадикальному направлению общественной мысли. Основы его были заложены еще А.И. Герценым и Н.Г. Чернышевским, стоявших на теории герценовского "общинного социализма". Оба они выступали против самодержавия и крепостного права, причем ненасильственным путем, и этим в корне отличались от своих радикальных последователей, хотя Чернышевский революционного пути не отвергал.

Считая, как и Герцен, необходимой просветительскую деятельность интеллигенции, которая должна была подготовить народ к социальным изменениям, Чернышевский полагал, однако, что носителями новых идей должны стать не дворяне, а "новые люди", разночинцы. Под ними подразумевались дети священников, чиновников низших рангов, военных, купцов, грамотных крестьян, мелкопоместных и беспоместных дворян. К представителям этого социального слоя, заполнившим к середине 19 в. залы университетов, профессиональных и технических училищ, редакций газет, а позже - земских школ и больниц, - принадлежал и сам Чернышевский. Увлечение русской общиной сменилось у него к началу 1860-х идеей более целесообразных преобразований - устройства городских кооперативов и трудовых ассоциаций в селах и в городах.

Чернышевский ясно осознавал, насколько длительной должна быть просветительская и политическая работы в народе, чтобы решить его основные социальные проблемы. Пропагандируемые им идеи (освобождение крестьян с землей без выкупа, ликвидация бюрократии и взяточничества, реформирование государственного аппарата, судебной власти; организация местного самоуправления с широкими правами; созыв всесословного представительного учреждения и установление конституционного порядка) не могли быть реализованы в одночасье. Однако отечественные радикалы видели в его трудах не призывы к длительной, скрупулезной пропагандистской работе, а идею революционного преобразования страны. Однако при общности идеи пути ее осуществления разнились, причем довольно существенно. "Пропагандистское" (умеренное) представлял Петр Лаврович Лавров, "заговорщицкое" (социально-революционное) – Петр Никитич Ткачев, анархистское – Михаил Александрович Бакунин.

П.Л. Лавров в своих взглядах придерживался мысли о необходимости продолжительной пропаганды среди народа социалистических идеалов, объяснение положительных сторон будущего строя. При этом сами насильственные действия при переходе к нему должны быть сведены к минимуму. Распространять новые идеи должна интеллигенция, которая в неоплатном долгу перед народными массами, которые освободили ее от физического труда для умственного совершенствования. В своей работе "Исторические письма" П.Л. Лавров пишет о прогрессе, подготовленном "порабощенным большинством" и предлагает отплатить этому большинству просвещением: "Первоначальный прогресс этого меньшинства был куплен "порабощением большинства" (т. н. "цена прогресса"); уплата интеллигенцией своего долга перед народом заключается "... в посильном распространении удобств жизни, умственного и нравственного развития на большинство, во внесении научного понимания и справедливости в общественные формы". Формула прогресса, данная П.Л. Лавровым, гласит: "развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощение в общественных формах истины и справедливости..." . Кстати, надо отметить, что среди последователей П.Л. Лаврова, были те, "которые доводили учение Лаврова до абсурда, требуя от интеллигента изучения наук по классификации О.Конта".

П.Н. Ткачев, в отличие от него, стоял за немедленный переворот, а лавровскую программу мирной пропаганды социализма вообще отказывался считать революционной. По его мнению, революция уже подготовлена ходом общественного развития. Действительный революционер-это сам народ, который всегда хочет революции и готов к ней. Ткачев поэтому выдвинул лозунг немедленного насильственного переворота. Революционеры не могут ждать, ибо промедление все больше и больше сокращает возможности успеха. "Пользуйтесь минутами– пишет П.Н. Ткачев. – Такие минуты не часты в истории. Пропустить их - значит добровольно отсрочить возможность социальной революции надолго, быть может, навсегда".

М.А. Бакунин в своей программе опирался на убеждение, что в русском народе давно созрели необходимые предпосылки социальной революции, народные массы, доведенные до крайней степени нищеты и порабощения, не ждут освобождения ни от государства, ни от привилегированных классов, ни от каких-либо политических переворотов, а только от социальной революции, опирающейся на усилия самого народа. В гуще народа давно сложился под влиянием "многовекового опыта и мысли" идеал социалистического устройства общественной жизни, в котором Бакунин усматривал три основные черты: 1) убеждение, что вся земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает своим трудом; 2) общинное землепользование с периодическими переделами; 3) общинное самоуправление и "решительно враждебное" отношение общины к государству. Однако народный идеал, с точки зрения Бакунина, не безупречен и не может быть принят в том виде, как он сложился, ибо в нем наряду с положительными чертами нашли выражение и "отрицательные" стороны жизни народа. К ним относятся: "патриархальность", "поглощение лица миром" и "вера в царя".

Взгляды М.А. Бакунина, оценивались советскими историками как в целом прогрессивные для того времени, но по сути – "мелкобуржуазные" и "утопические". Н.Ю. Колпинский и В.А. Твардовская так пишут о нем: "…Бакунин способствовал переходу ряда мелкобуржуазных революционеров на позиции социализма. Но это был утопический, домарксистский социализм, мелкобуржуазный по своей природе". Похожего мнения придерживается Н.М. Пирумова: "…анархистское мировоззрение Бакунина … выражало настроения разорявшихся масс крестьянства и мелкой буржуазии, вливающихся в рабочий класс…" Однако, по словам этих исследователей "анархистская теория Бакунина уводила рабочее движение с прямой дороги борьбы за светлое будущее человечества". А.А. Галактионов и П.Ф. Никандров пишут, что роль М.А. Бакунина не может быть определена однозначно, поскольку, "с одной стороны, это был честный революционер, всю жизнь посвятивший делу освобождения трудящихся от эксплуатации", а с другой, отвергая теорию пролетарской революции и полагаясь на стихийный бунт, "сбивал" пролетарское движение с "истинного пути". Оценку М.А. Бакунина как выдающегося деятеля революционного движения дают Ю.А. Борисенок и Д.И. Олейников.

Леворадикальные мыслители имели, как мы видим, одну общую цель – свержение монархии. Однако надо отметить, что несколько различались методы и видение послереволюционного будущего. У П.Л. Лаврова это – подготовка путем пропаганды среди народа, у П.Н. Ткачева – переворот группы заговорщиков, у М.А. Бакунина – немедленный стихийный бунт, и притом с разрушением самого института государства, чего не было первых двух теоретиков.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО

Растет на чердаках и в погребах

Российское духовное величие.

Вот выйдет, и развесит на столбах

Друг друга за малейшее отличие.

И. Губерман

Одни интеллектуалы разумом пользуются, другие разуму поклоняются.

Г.К. Честертон

Разночинцы

Весь XVIII и XIX века растет число дворян – самого что ни на есть ядра «русских европейцев»… Если в эпоху Петра их всего порядка 100 тысяч человек, то к началу XIX века дворян по крайней мере тысяч 500, а к началу XX столетия в империи живет порядка 1300 тысяч лиц, официально признанных дворянами. Если в 1700 году на 1 дворянина приходилось примерно 140 худородных русских людей, то к 1800 году уже только 100–110 человек, а в 1900 г. – 97–98 человек. Если брать только русское население, то к 1900 году на 1 дворянина приходилось примерно 50 человек.

Государство не хочет расширения числа привилегированного сословия; тем более не хочет этого само дворянство. Но государство чересчур нуждается в чиновниках, офицерах и солдатах, Табель о рангах перекачивает в дворяне все больший процент населения.

За время правления Петра число чиновников возросло в четыре раза (при том что население в целом сократилось на 25 %); со времен Петра ко временам Екатерины число чиновников выросло минимум в три раза, при росте населения вдвое, а с 1796 года по 1857-й число чиновников выросло в шесть раз (при росте числа населения за те же годы в два раза). И далеко не все из этих новых чиновников угодили в дворяне.

Изначально правительство желало, чтобы не слишком многие попадали из недворян в дворяне. Оно хотело, чтобы производство из недворян в дворяне оставалось возможным, но было бы не системой, а редким исключением.

Об этом совершенно открыто говорится в Указе Петра от 31 января 1724 г.: «В секретари не из шляхетства не определять, дабы не могли в асессоры, советники и выше происходить».

Екатерина II Указом 1790 года «О правилах производства в статские чины» повышает чины, дающие право на потомственное дворянство, – теперь такое право дает лишь VIII ранг, для производства в который к тому же дворянам-то надо служить всего 4 года, а вот недворянам надо прослужить 12 лет в IX классе.

Павел I Указом от 1787 года «О наблюдении, при избрании чиновников к должностям, старшинства и места чинов» подтвердил те же правила, при всей его нелюбви к начинаниям матери.

Николай I заявлял буквально следующее: «Моей империей правят двадцать пять тысяч столоначальников», и ввел «Устав о службе гражданской», законы 1827 и 1834 го дов, которые определяли правила поступления в службу и продвижения по лестнице чинов. По этим законам для дворян и недворян сроки прохождения по лестнице чинов были разные, а потомственное дворянство давал уже не VIII, а V класс.

При Александре II, с 1856 года, дворянином становился только достигший IV класса, – а ведь этот класс жаловал только лично царь. В 1856 году вводится даже особое сословие «почетных граждан» – выслужившихся чиновников; людей вроде бы и уважаемых, но как бы все-таки и не дворян… В результате если офицеров-недворян и в XIX веке немного, порядка 40 % всего офицерства, то в 1847 году чиновников с классными чинами было 61 548 человек, а из них дворян – меньше 25 тысяч человек.

А есть же еще внетабельное чиновничество – низшие канцелярские служащие, не включенные в табель и не получающие чинов: копиисты, рассыльные, курьеры и прочие самые мелкие, незначительные чиновники. Их число было треть или четверть от всех чиновников. В их рядах дворянин – исключение.

«В результате к началу XIX века сформировался особый социальный класс низшего и среднего чиновничества, в рамках которого фомы опискины воспроизводились от поколения к поколению» .

В 1857 году 61,3 % чиновников составляли разночинцы. Впервые неопределенное слово «разночинец» употреблено еще при Петре, в 1711 году. В конце XVIII века власти официально разъяснили, кто они такие – разночинцы: в их число попадали отставные солдаты, их жены и дети, дети священников и разорившихся купцов, мелких чиновников (словом, те, кто не смог закрепиться на жестких ступеньках феодальной иерархии). Им запрещалось покупать землю и крестьян, заниматься торговлей. Их удел – чиновничья служба или «свободные профессии» – врачи, учителя, журналисты, юристы и так далее.

Само правительство Российской империи создало слой, расположенный ниже дворянства, но обладающий многими его привилегиями – пусть в меньшем объеме. Со времен Петра III чиновник имеет право на личную неприкосновенность – за любую провинность его не выпорют. Он может получить паспорт для заграничного путешествия, отдать сына в гимназию, а в старости ему дадут ничтожную, но пенсию. И уж конечно, с самым зашуганным Акакием Акакиевичем полиция будет говорить совсем не так, как с нечиновным, неслужилым.

Чиновник может быть очень беден, может прозябать в полном ничтожестве, если сравнить его с богатеями и важными чинами; но все же и он – какой-никакой, а винтик управленческого механизма огромной Российской империи, и все понимают, что он все же не какой-то там.

Служилый люд бреется, одевается в сюртуки, и уже по этим признакам – «русские европейцы».

Казалось бы, это – про служилых, а разночинцы – это и врачи, и учителя, и артисты. Но правительство пытается распространить свои «чиновничье-мундирные» привилегии и для тех, кто по самому смыслу своей деятельности должен был иметь независимый статус.

Павел I ввел почетные звания манфактур-советник, приравненные к VIII классу. «Профессорам при академии» и «докторам всех факультетов» давались IX чины – титулярного советника. Чин невысокий… Помните известную песню?

Он был титулярный советник,

Она – генеральская дочь.

Он робко в любви объяснился,

Она прогнала его прочь.

Пошел титулярный советник

И пьянствовал с горя всю ночь.

И в винном тумане носилась

Пред ним генеральская дочь .

Ученых вообще ценят невысоко, даже Ломоносов лишь под конец жизни получил от Екатерины II чин V класса – чин статского советника.

Но и они ведь тоже все бритые, все в сюртуках и в рубашках европейского образца, все могут внятно произнести «тетрадь» и «офицер», вполне правильно.

Так что дворяне-то они вовсе не обязательно дворяне, эта верхушка купечества, или окончившие гимназии, университеты, институты… Всякий служилый и всякий образованный традиционно, со времен Петра – «европеец» по определению. Правительство пыталось, чтобы каждый в этом кругу имел понятный для всех и однозначный ранг, поставить их, так сказать, в общий строй, сделать как бы чиновниками Российской империи… по ведомству прогресса.

Мундиры в XVIII веке носили даже члены Академии художеств – так сказать, служители муз. А уж для гражданских (!) чиновников существовало 7 вариантов официальных мундиров: парадный, праздничный, обыкновенный, будничный, особый, дорожный и летний – и было подробное расписание, который в какой день надо надевать. Императоры лично не гнушались тем, чтобы вникать в детали этих мундиров, их знаки различия, способы пошива и ношения.

Не меньше внимания и к способам титулования.

К лицам I–II классов надо обращаться ваше высокопревосходительство; к лицам III–IV – ваше превосходительство. К чиновникам с V–VIII рангами – ваше высокоблагородие, и ко всем последующим – ваше благородие.

К середине XIX века окончательно определяется, что высокопревосходительствами и превосходительствами становятся в основном потомственные дворяне. Бывают, конечно, и исключения, но на то они и исключения, чтобы случаться очень редко. Разночинцы доползают в лучшем случае до высокоблагородия, и то не все, только если повезет.

Люди свободных профессий

Как ни старается правительство, ему не удается создать стройную феодальную иерархию, где всегда понятно – кто выше кого. Жизнь усложняется и никак в эту иерархию не втискивается. Адвокатов, врачей, артистов, художников, литераторов часто называют «люди свободных профессий» – они могут работать и по найму, и как частные предприниматели, продавая свои услуги.

В Европе люди этих профессий осмысливают себя как особая часть бюргерства. В России их пытаются сделать частью государственной корпорации. Сами же они осознают себя особой группой общества – интеллигенцией.

Интеллигенция

Писатель Петр Дмитриевич Боборыкин жил с 1836 по 1921 год. За свою долгую, почти 85-летнюю жизнь он написал больше пятидесяти романов и повестей. Его хвалили, ценили, награждали… Но его литературные заслуги напрочь забыты, а в историю Боборыкин вошел как создатель слова «интеллигенция». Это слово он ввел в обиход в 1860-е годы, когда издавал журнал «Библиотека для чтения».

Слово происходит от латинского Intelligentia или Intellegentia – понимание, знание, познавательная сила. Intelligens переводится с латыни как знающий, понимающий, мыслящий. Словом интеллигенция сразу стали обозначать как минимум три разные сущности.

Во-первых, вообще всех образованных людей. В.И. Ленин называл интеллигенцией «…всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда…. В отличие от представителей физического труда» .

Если так, то интеллигентами были цари, воины и жрецы в Древнем Египте и Вавилоне, средневековые короли и монахи, а в Древней Руси – не только летописец Нестор, но и князья Владимир и Ярослав. А что?! Эти князья уже грамотные, знают языки, даже пишут юридические тексты и поучения детям.

Тем более интеллигенты тогда Петр I, все последующие русские цари и большинство их приближенных. В XVIII–XIX веках к этому слою надо отнести всех офицеров и генералов, всех чиновников и священников…

Сам Владимир Ильич с такой трактовкой не согласился бы, но так получается.

Во-вторых, в число интеллигентов попали все деятели культуры, весь слой, создающий и хранящий образцы культуры.

Очевидно, что творцы культуры совершенно не обязательно входят в этот общественный слой, и приходится создавать словесные уродцы типа «дворянская интеллигенция», «буржуазная интеллигенция» и даже «крестьянская интеллигенция». Ведь Пушкин и Лев Толстой – творцы культуры, но к интеллигенции как общественному слою никакого отношения не имеют. А поскольку такого общественного слоя нет ни в одной другой стране, то и Киплинг, и Голсуорси, и Бальзак, в точности как Пушкин и Лев Толстой, в одном смысле интеллигенты, а в другом – вообще не имеют к интеллигенции никакого отношения.

Известно письмо Пушкина знаменитому профессору Московского университета, историку и публицисту Михаилу Петровичу Погодину, а в письме есть такие слова: «Жалею, что вы не разделались еще с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле. А ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету» .

Пушкин в роли гонителя интеллигенции?!

Поди разберись…

В-третьих, интеллигенцией стали называть «общественный слой людей, профессионально занимающийся умственным, преим. сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры» .

Это определение понять уже несколько сложнее… Действительно, какой труд надо считать в достаточной степени сложным и творческим? Кого считать развивателем и распространителем культуры?

По этому определению можно отказать в праве называться интеллигентами Пушкину и Льву Толстому – для них гонорары были только одним из источников дохода. Профессионалы – но не совсем…

Или можно исключить из числа интеллигентов инженеров: решить, что они не развивают культуру.

Словом, это определение открывает дорогу какому угодно произволу. Не зря же появились упомянутые сочетания типа «дворянской интеллигенции», «феодальной интеллигенции», «технической интеллигенции» или «творческой интеллигенции». В общем, нужны уточнения.

Есть и еще кое-какие трудности…

Первое: далеко не все, кого готовы были считать интеллигенцией сами интеллигенты, так уж хотели к ней относиться. Например, в 1910 году студенты Электротехнического института сильно подрались со студентами Университета – не желали, чтобы их называли интеллигентами. «Мы работаем! – гордо заявляли студенты – будущие инженеры. – Мы рабочие, а никакая не интеллигенция!»

Второе: в интеллигенцию постоянно пытались пролезть те, кого туда пускать не хотели: скажем, сельские акушеры, фельдшера, телеграфисты, машинисты, станционные смотрители (в смысле – которые на железной дороге). А что?! Работа у них такая, которой надо еще научиться, умственная работа; кто посмеет сказать, что это работа не творческая и не сложная?! К тому же они живут в самой толще народа, мало от него отличаются и, наверное, несут в него культуру.

Правда, интеллигенция, имеющая высшее образование и живущая в городах, относится к этой интеллигенции сложно… Еще сложнее, чем относилось дворянство к интеллигенции, – то есть сильно сомневаются и в ее культурности, и в ее отличиях от народа… Если они и признают эту интеллигенцию, то с оговорками: мол, это «сельская интеллигенция» или «местная интеллигенция». Мне доводилось даже слышать о «железнодорожной интеллигенции».

А сомнения такого рода не способствуют консолидации сил и объединению всего общественного слоя.

В-четвертых, интеллигенцией часто называли некий слой «борцов с самодержавием».

Интеллигенцией очень часто называли себя именно те, кто посвятил себя «построению нового общества», «разрушению старого темного мира», «борьбе с угнетением», «борьбе за трудовое крестьянство» и так далее. Сейчас в России эта категория людей ассоциируется больше всего с марксистами и социал-демократами. Но в России было полным-полно и народовольцев, из которых плавно выросли эсеры, и анархистов разных направлений, и националистов от русских черносотенцев до украинских сторонников Петлюры или Пилсудского.

То есть идейно эта группа невероятно разнообразна и текуча. Все время возникают новые партии и партийки, какие-то группочки и группки, отпочковываются «направления» и создаются «учения»… Но в главном эта категория очень похожа… В каждом «учении» и «направлении» считают правыми только себя, и не только правыми, но попросту единственными порядочными, честными и приличными людьми. Фразы типа «Каждый порядочный человек должен!» или «Все уважающие себя люди…» (после чего высказывается невероятнейший предрассудок) – это только внешнее проявление их невероятной, неприличнейшей агрессивности.

Каждый «орден борцов за что-то там» предельно агрессивен и по отношению ко всем другим орденам, и ко всем, кто вообще ни в какой орден не входит. Каждый орден считает интеллигенцией себя, и только себя… В крайнем случае, других идейно близких, но вот отнеси к интеллигенции того, кто вообще не «борется», – это свыше их сил!

Эти «ордена борцов» и создали дурную репутацию и слову «интеллигенция», и всякому, кто захочет себя этим словом определить. Как раз те, кого «орден борцов» охотно взял бы в качестве своего рода живого знамени, – известные и знаменитые, тот самый «культуроносный слой», начинают открещиваться от интеллигенции.

Стало широко известно, что знаменитый поэт Афанасий Фет завел себе привычку: проезжая по Москве, он приказывал кучеру остановиться около Московского университета и, аккуратно опустив стекло, плевал в сторону «цитадели знаний». Вряд ли тут дело в особой «реакционности» Фета или в его мракобесии. Скорее получается так, что, с точки зрения Фета, как раз Московский университет и был рассадником мракобесия…

Но самое масштабное открещивание российских интеллектуалов от интеллигенции связано со сборником «Вехи», происхождение которого таково: издатели заказали статьи об интеллигенции нескольким самым известным ученым и публицистам того времени. Подчеркну еще раз: все будущие авторы «Вех» – это люди известные, яркие, к фамилии каждого из них прочно добавлено слово «известный» или «выдающийся». Высказывания авторов «Вех»: С.Н. Булгакова, М.О. Гершензона, А.С. Изгоева, Б.А. Кистяковского, П.Б. Струве, Н.А. Бердяева – это голос тех, кого «авангард революционных масс» очень хотел бы считать «своими». Но кто с плохо скрытым отвращением «своими» быть не захотел. Цитировать «Вехи» не буду, отсылая заинтересовавшихся к первоисточнику . Почитать же «Вехи» очень советую – впечатляющая книга, и желания называться «интеллигентом» сразу становится меньше.

В-пятых, интеллигенцией стали называть тот самый общественный слой русских европейцев, возникший еще в XVIII веке: ниже дворянства, но несравненно выше народа.

Самому «слою» это определение очень понравилось.

Можно ли назвать шибко творческим труд копииста или даже коллежского асессора, чина VIII класса; много ли развивал и распространял культуру зубной врач или гинеколог в городе Перемышле или в Брянске – судите сами. Но как звучит!

В дальнейшем мы будем говорить об интеллигенции только в одном значении слова: как о социальном слое.

Так вот: интеллигенция с самого начала очень четко осознавала и оговорила во многих текстах, что она – никак не дворянство! Это было для интеллигенции крайне важно!

Но точно так же интеллигенция знала и то, что она – никак не народ. Она болела за народ, хотела его просвещения, освобождения и приобщения к культурным ценностям…

Но сама интеллигенция – это не народ, это она знает очень точно. Раньше, еще в XVIII веке, существовала формула, вошедшая даже в официальные документы: «дворянство и народ». Теперь возникает еще «интеллигенция и народ».

Рост числа интеллигенции

По переписи 1897 года интеллигенция в Российской империи насчитывала 870 тысяч человек. Из них 4 тысячи инженеров, 3 тысячи ветеринаров, 23 тысячи служащих в правлениях дорог и пароходных обществ, 13 тысяч – телеграфных и почтовых чиновников, 3 тысячи ученых и литераторов, 79,5 тысячи учителей, 68 тысяч частных преподавателей, 11 тысяч гувернеров и гувернанток, 18,8 тысячи врачей, 49 тысяч фельдшеров, фармацевтов и акушерок, 18 тысяч художников, актеров и музыкантов, насчитывалось 151 тысяча служащих государственной гражданской администрации, 43,7 тысячи генералов и офицеров.

В аппарате управления промышленностью и помещичьими хозяйствами трудились 421 тысяча человек.

Впрочем, далеко не все чиновники и тем более военные согласились бы называть себя интеллигенцией.

К 1917 году, всего за 20 лет, численность интеллигенции возросла в два раза и достигла полутора миллионов человек. Интеллигенция была крайне неравномерно распределена по территории страны. В Средней Азии на 10 тысяч жителей врачей приходилось в 4 раза меньше, чем в Европейской России. Плотность интеллигенции сгущалась к городам, но Петербург и Москва уже не играли той абсолютной роли, что в начале – середине XIX века.

Среди сельских учителей число выходцев из крестьян и мещан к 1917 году по сравнению с 1880-м возросло в шесть раз и составило почти 60 % всех сельских учителей.

Интеллигенция в других странах

Вообще-то, слово «интеллигенция» в Европе известно, но только одна страна Европы использует это слово в таком же смысле: это Польша. Там даже такие известные люди, как пан Адам Михник или пан Ежи Помяновский, называют себя интеллигентами.

То есть некоторым – понравилось быть интеллигентами: тем «прогрессивным» и «передовым», кто призывает к «очистительной буре» и к «построению светлого будущего». Француз Жан-Поль Сартр и американский еврей Говард Фаст называли себя интеллигентами.

Другие, как Герберт Уэллс или Томас Веблен, говорили об особой роли интеллигенции в мире. Якобы она идет на смену классу капиталистов, и в будущем умники, ученые интеллектуалы оттеснят буржуазию от власти, станут правительством мира. Для них слово «интеллигенция» тоже оказалось удобным.

Во время беседы с Гербертом Уэллсом товарищ Сталин разъяснил, что «капитализм будет уничтожен не «организаторами» производства, не технической интеллигенцией, а рабочим классом, ибо эта прослойка не играет самостоятельной роли» .

С чего Сталин взял, что рабочий класс играет именно что самостоятельную роль – особый вопрос, и задавать его надо не мне.

Но со всеми интеллигентами разъяснительную работу провести не удалось. Избежал ее потомок выходцев из России, американский физик Исаак (Айзек) Азимов. В своих фантастических книгах он создавал мир будущего, где все события и перспективы сосчитаны, учтены и управляются с позиций разума невероятно умными учеными .

Но, конечно же, абсолютное большинство европейских интеллектуалов становиться интеллигентами и не подумает. У них в отношении этого слова преобладает недоумение: они понимают, что их интеллектуалы и русские интеллигенты – не совсем одно и то же. Вот выразить, в чем различие, – это сложнее. Британская энциклопедия определяет интеллигенцию так: «Особый тип русских интеллектуалов, обычно в оппозиции к правительству».

Во всей Европе, а потом и во всем мире слово «интеллигенция» применяется в основном к странам «третьего мира» – к странам догоняющей модернизации. Так и пишут: «интеллигенция народа ибо», или «интеллигенция Малайзии». Там и правда есть интеллигенция, очень похожая на русскую! Как русская интеллигенция была не буржуазной, а патриархальной – так и эта патриархальна.

Но самое главное, как и русская интеллигенция XIX века, интеллигенция в Малайзии, Нигерии, Индии и Индонезии – это кучка людей, вошедших в европейскую культуру. Они – местные европейцы, окруженные морем туземцев. Их еще мало, общество остро нуждается в квалификации и компетентности – поэтому каждый ценен; эти люди занимают в обществе важное, заметное положение. Но в целом положение это двойственное, непрочное. Всякая страна «догоняющей модернизации» находится в эдаком неустойчивом, подвешенном состоянии: уже не патриархальная, еще не индустриальная.

В еще более расколотом состоянии находятся те, кто стал анклавом модернизации в такой быстро изменяющейся стране. Ведь раскол проходит по их душам. Они и европейцы и туземцы – одновременно. Европейцы – цивилизационно; туземцы – по месту своего рождения, по принадлежности к своему народу.

Как и русская, всякая местная интеллигенция бушует, подает кучу идей, политиканствует, пытается «указывать правильный путь». Ведь путь страны еще не определился, неясен, и есть куда прокладывать курс.

В середине – конце XX века во многих странах происходит то же, что происходило в России столетием раньше.

Интеллигенция и дворянство

Еще в начале XIX века существовал только один слой русских европейцев. В середине XIX века их два, и они не особенно нравятся друг другу. Дворяне считают интеллигенцию… ну, будем выражаться обтекаемо – считают ее недостаточно культурной.

По достаточно остроумному определению камергера Д.Н. Любимова, интеллигенция – это «прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса».

А.К. Толстой попросту издевался над интеллигенцией, в диапазоне от сравнительно невинного:

Стоял в углу, плюгав и одинок,

Какой-то там коллежский регистратор.

И вплоть до «…мне доставляет удовольствие высказывать во всеуслышание мой образ мыслей и бесить сволочь» .

Как говорится, коротко и ясно.

Интеллигенция не оставалась в долгу, обзывая дворян «сатрапами», «эксплуататорами», «реакционерами» и «держимордами», причем не только в частных беседах, но и в совершенно официальных писаниях. Что «Пушкин не выше сапог» гражданин Писарев заявлял, что называется, «на полном серьезе». Ведь Пушкин – дворянин и не отражал чаяний трудового народа.

Во время похорон А. Некрасова его сравнили с Пушкиным… Мол, он в некоторых отношениях был не ниже. И тут же – многоголосый крик: «Выше! Он был намного выше!» Еще в 1950-1960-е годы можно было встретить стариков из народовольческой интеллигенции, которая ни в грош не ставила Пушкина, но обожала Некрасова и постоянно пела песни на его стихи.

Новое раздвоение сознания

И при всем этом на интеллигента – русского европейца тут же обрушивается та же раздвоенность сознания, что и на дворянина. Он тоже привыкает ругать страну, от которой родился и которую любит, служить тому, к чему относится с иронией.

Но у интеллигента появляется еще одно «раздвоение»: он – европеец, но он – недавний потомок туземцев. На интеллигента распространяются почти все привилегии дворянства – но у него есть не очень отдаленные предки, на которых эти привилегии вовсе не распространялись.

Интеллигент вполне искренне чувствует духовную родину в имениях старого дворянства, восхищается гением великих писателей с историческими фамилиями Толстой, Пушкин и Тургенев. Мы – русские европейцы, и история всех русских европейцев – наша история. Мы незримо присутствуем и при спорах Ломоносова с Байером, и на собрании первых выпускников Царскосельского лицея…

Все мы рано или поздно очень жестко осознаем это но: часть истории русских европейцев протекала без нас и наших предков. Ломоносов ругался с Байером, лицеисты кричали «виват» и пили шампанское – а наши предки в это время были туземцами. Может быть, они и принимали происходящее с ними как норму, как нечто естественное. Но мы-то не можем считать чем-то естественным ни парад-алле женихов и невест, строящихся по росту, ни борзого щенка у женской груди.

Попробуйте представить свою прапрапрабабку выкармливающей этого щенка или что ее порют все на той же легендарной барской конюшне. Лично у меня получается плохо: начинает кружиться голова.

Хорошо помню момент, когда водил свою подругу по Тригорскому – имению друзей А.С. Пушкина. Там сейчас исторический и ландшафтный заповедник, и в нем работала экспедиция: раскапывалось городище Воронич, на котором так любил бывать Пушкин. Подруга приехала позже, я со вкусом показывал ей парк, барский дом, излучины Сороти, раскопки знаменитого городища…

– А знаете, я все равно как-то ищу глазами – где здесь была барская конюшня… – тихо уронила подруга к концу дня.

Это было в точности и мое ощущение. Причем я помню историю своей семьи с эпохи Александра I. Крепостными они не были уже в ту эпоху. Подруга – крестьянка в третьем поколении, и ее предки в Тригорском никогда не жили. Так что память эта – не семейная, не кровная. Это память своего сословия. Той части народа, к которой принадлежит интеллигенция или потомки интеллигентов.

Мы – русские европейцы, нет слов… но мы другие, чем дворяне. И нас многое разделяет с дворянами. Даже в XXI веке какой-то камень за пазухой все-таки остается.

Интеллигенция и народ

Но в одном, по крайней мере в одном, дворянство и интеллигенция были глубоко едины – в их отношении к народу. Спор шел только о том, кто же будет руководить этим самым народом: дворянство или интеллигенция? Или один из «орденов борьбы за что-то там»?

Дворянство вело народ к светлым вершинам прогресса, поколачивая для вразумления: выжившие потом оценят, битые научатся.

Интеллигенция может говорить все, что угодно, но делает-то она то же самое. Те же претензии на руководство, на владение высшими культурными ценностями, на знание, «как надо». То же деспотическое требование к «народу» переделываться на интеллигентский лад. То же отношение к основной части народа как к туземцам, подлежащим перевоспитанию.

Из книги Великая Гражданская война 1939-1945 автора

Гражданская война, как и было сказано По данным подпольного Орловского областного комитета ВКП(б), в июле 1942 года на территории Орловской области действовали 60 партизанских отрядов общей численностью 25 240 человек. По немецким данным, непосредственно против Локотской

автора Буровский Андрей Михайлович

ИМПЕРИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО Пётр I нарек свое государство империей. Скорее он выдавал желаемое за действительное. При Елизавете Российская империя выиграла Семилетнюю войну и показала себя как могучая европейская держава. С ней стали считаться. Её стали бояться.Имперское

Из книги Правда о «золотом веке» Екатерины автора Буровский Андрей Михайлович

ТУЗЕМЦЫ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО Но полное и удручающее бесправие - это только одна из бед, которые свалились на основную часть народа… и может быть, даже не самое ужасное зло.Судя по всему, еще страшнее в их положении было принадлежать к категории туземцев, находящихся за

Из книги Самая страшная русская трагедия. Правда о Гражданской войне автора Буровский Андрей Михайлович

Глава 5 АППАРАТ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО Те, кому было хорошоЗимой 1917/18 года из Петрограда бежало не меньше миллиона человек из трех миллионов прежнего населения. Десятки тысяч людей умерли от голода и холода в своих нетопленых квартирах. В городе не работала канализация и

Из книги Россия, умытая кровью. Самая страшная русская трагедия автора Буровский Андрей Михайлович

Глава 5 Аппарат, как и было сказано Те, кому было хорошоЗимой 1917/18 года из Петрограда бежало не меньше миллиона человек из трех миллионов прежнего населения. Десятки тысяч людей умерли от голода и холода в своих нетопленых квартирах. В городе не работала канализация и

Из книги Россия при старом режиме автора Пайпс Ричард Эдгар

Из книги «Еврейское засилье» – вымысел или реальность? Самая запретная тема! автора Буровский Андрей Михайлович

Владыки мира, как и было сказано В России до сих пор великой тайной окружен своего рода «пломбированный пароход», на котором Лев Троцкий с компанией ехал в Россию в 1917 году. Про «пломбированный вагон» уже и ленивый не написал, а вот как насчет парохода?Этот же

автора Буровский Андрей Михайлович

Туземцы, как и было сказано К середине – концу XVIII века русский народ явственно разделяется на два… ну, если и не на два народа в подлинном смысле, то по крайней мере на два, как говорят ученые, субэтноса. У каждого из них есть все, что полагается иметь самому настоящему

Из книги Нерусская Русь. Тысячелетнее Иго автора Буровский Андрей Михайлович

Стабильность, как и было сказано Со времен Екатерины любой новый монарх будет иметь дело с этой толщей: с множеством организованных, вооруженных людей, умеющих собраться, выбрать себе предводителей. С осознающими свои права и интересы владельцами почти всей земли и

Из книги Проект Россия. Выбор пути автора Автор неизвестен

Глава 9 Интеллигенция Рассматривая и анализируя одну из ключевых проблем современности - место и роль интеллигенции в укреплении или разрушении моральных устоев общества, мы исходили из непредвзятости и старались быть объективными. Готовы выслушать мнение всех

Из книги Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917 автора Пайпс Ричард Эдгар

Из книги Запрещенный Рюрик. Правда о «призвании варягов» автора Буровский Андрей Михайлович

Варяжский Рюрик, как и было сказано Конкретно «нашего» Рюрика отождествляют иногда с конунгом Рериком из Хедебю в современной Дании. Известно о нем немного - в основном, что умер он до 882 года.По другой версии, Рюрик - это Эйрик Эмундарсон, конунг Шведского государства со

Из книги Запретная правда о русских: два народа автора Буровский Андрей Михайлович

Глава 3 ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО Растет на чердаках и в погребах Российское духовное величие. Вот выйдет, и развесит на столбах Друг друга за малейшее отличие. И. Губерман Одни интеллектуалы разумом пользуются, другие разуму поклоняются. Г.К.

Из книги Загадка Розуэлла автора Шуринов Борис

Глава 21. От «было - не было» к поискам места катастрофы А если допустить, что продавец кинодокумента ничего не путает, называя Сокорро-Магдалину, что это мы пытаемся обмануть самих себя и привязать фильм к случаю, который нам теперь сравнительно хорошо известен? Для

Из книги Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века автора Щербакова Ирина Викторовна

«Все это было, было, было…» Судьба семьи спецпереселенцев из Нижнего Поволжья Анна Молчанова, Анна Носкова П. Первомайский Сысольского района Республики Коми, научный руководитель Т.А. Попкова О замысле работы и авторах воспоминанийНесколько лет подряд мы, две

Из книги Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции автора Романовский Сергей Иванович

Правление Александра III (кратко)

Правление Александра III (кратко)

После убийства Александра Второго власть сосредотачивается в руках его сына Александра Третьего, который был потрясён кончиной отца и поэтому боялся усиления революционных проявлений в России. Попав под влияние таких реакционеров как П. Толстой и К. Победоносцев, царь стремился всеми силами укрепить самодержавие и сословного слоя, а также самих российских общественных основ и традиций.

При этом, повлиять на политику данного правителя могло лишь общественное мнение. Но с воцарением Александра, ожидаемого революционного подъема не происходит. Наоборот, народ отстранился от бессмысленного террора, а укрепившиеся полицейские репрессии смогли окончательно изменить баланс в пользу консервативных сил.

В подобных условиях становится возможным поворот к так называемым контрреформам Александра Третьего. В Манифесте от двадцать девятого апреля 1881 года царь заявляет о желании любой ценой сохранить самодержавие.

Для укрепления самодержавия царь подвергает изменениям земское самоуправление. Согласно изданному в 1890 году «Положению об учреждениях…» было значительно усилено положение дворянского сословия, благодаря введению высокого имущественного ценза.

Рассматривая интеллигенцию в качестве угрозы, император издаёт в 1881 году определённый документ, представляющий собой множественные репрессивные права местной администрации, которой теперь разрешалось высылать без суда, вводить чрезвычайное положение, закрывать учебные заведения, а также предавать военному суду.

В 1892 году издаётся так называемое «Городовое положение», ущемлявшее самобытность органов местного самоуправления. Таким образом, правительству удалось взять их под контроль, включив в единую систему государственных учреждений.

Очень важным направление внутренней политики Александра Третьего было укрепление крестьянской общины. Законом от 1893 года царь запрещает залог и продажу крестьянских земель.

Ещё в 1884 году правитель проводит университетскую контрреформу, главной целью которой было воспитание смиреной интеллигенции. В это время была существенно ограничена автономия университетов.

При Александре Третьем начинается разработка так называемого фабричного законодательства, сдерживающего хозяйскую инициативу в предприятии и, исключающее всякую возможность борьбы за собственные права рабочих.

О н не был рожден для царствования. Он был вторым сыном Александра II, но, когда наследник Николай Александровича умер в Ницце в 1865 г., Александр Александрович, которому тогда было двадцать лет, унаследовал и право на всероссийский престол, и право на невесту покойного брата, датскую принцессу Дaгмapy.

Александр III не получил и того, весьма сокращенного образования, которое полагается наследнику престола. Он остался малограмотным.

В 1866 году, имея 21 год от роду и уже собираясь жениться, он писал по-русски так, что даже Кутейкин от Митрофанушки требовал бы большего.

Занося в свою записную книжку свои впечатления после покушения Каракозова, Александр Александрович пишет, изображая встречу отца в Зимнем дворце:

«Прием был великолепный, ура сильнейший».

«Потом призвали мужика, который спас. Папа его поцеловал, и сделал его дворянином. Опять страшнейший ура».

Здесь у этого взрослого мужчины интересен не только этот «сильнейший ура», но и самый стиль гимназиста младших классов.

Говоря о молебне, который был отслужен «самим митрополитом» в Летнем саду, Александр отмечает:

«где стреляли на папа ».

Отмечая посещение на радостях французской оперетки «La belle Hèléne», наследник заносит в свой дневник: /143/

«Было очень весело и музыка примилая Офенбаха».

Во время молебствия - повествует тот же дневник:

«собор пыл полон народу и кругом можно было тоже насилу проехать».

Прошло еще 13 лет, Александру Александровичу было уже 34 года, он был уже отцом семейства, имея четырех детей («…кому ума недоставало»), но русской грамоты он все-таки не одолел.

По поводу нового покушения Соловьева наследник заносит в свой дневник за 1879 г., что он, узнав о покушении, «поскакал в Зимний дворец обнять и поздравить папа от чудесного спасения ».

И затем сообщает о чувствах благодарности к господу «за чудесное спасение дорогого папа от всего нашего сердца».

Такова грамотность и таков стиль самодержавнейшего Александра III.

Александр III был после Петра самой крупной фигурой на престоле русских царей, с той, впрочем, разницей, что Петра назвали еще Великим, Александр же был только большой.

Из всех неограниченных русских самодержцев XIX столетия Александр III был самым ограниченным, хотя никаких решительно «конституциев» не признавал.

Александр III был ограничен не парламентом каким-нибудь, не волею народа, а «божией милостью».

Об этом свидетельствует не только беспомощный лепет его дневников.

Но Александр III имел и немаловажные личные достоинства.

Он имел преимущество, часто присущее людям тупым и ограниченным: он не знал сомнений. Решительно ничего гамлетовского не было в нем. У него была воля, был характер, была полная определенность в мыслях, насколько они у него были, в чувствах и в поступках.

Когда он посылал людей на виселицу, он при этом слез не проливал, хотя он не был и злым человеком. Вообще, в нем не было ничего патологического. /144/

Александр III был здоров, как Тарас Скотинин, ломал подковы, сгибал серебряный рубль и мог бы, как фонвизинский герой, прошибить лбом ворота.

Кстати, лоб у него был высокий, но от лысины.

Трудно сказать, насколько неожиданно было для него вступление на престол. Александру II было только 63 года, и он был здоров. Но война его с «крамолой» приняла такие острые и беспощадные формы, что катастрофы можно было ждать со дня на день, с часу на час.

Все знали, что новый царь неукоснительный враг всяких «конституциев», а также и всего того, что было в реформах Александра II от либерализма. Все ждали от него соответственных поступков, но тут сказалась спокойная уравновешенность его характера.

Неужели в этих жертвах иссякли силы революции?

Александр ждал. Он выслушивал робкие попытки Лорис-Меликова к созданию чего-то вроде законосовещательного органа, даже положил на проекте Лорис-меликовского конституционного суррогата одобрительную резолюцию, выслушивал либеральные речи Константина Николаевича, Милютина, Абазы, Валуева, выслушивал и речи ярых противников каких бы то ни было либеральных уступок, и ждал. Наконец, он убедился, что революционеры обессилены и что никакого организованного выступления либералов опасаться не приходится, - и выпустил известный манифест 29 апреля о незыблемости самодержавия.

Лорис-Меликов, Абаза и Милютин ушли, Константин Николаевич устранился от двора.

Манифест 29 апреля был составлен Победоносцевым и Катковым, которые и становятся вдохновителями нового царствования. Впрочем, эта роль принадлежала Победоносцеву в гораздо большей степени, чем Каткову, не только потому, что и как личность Победоносцев был крупнее, но и потому, что Катков умер в 1887 году, а Победоносцев действовал во все время царствования Александра III, пережил его и после его /145/ смерти еще более десяти лет был одной из самых ярких политических фигур царствования Николая II.

У Александра III было не мало достоинств, между прочим, и то, что он, не имея своего, не был ревнив к чужому уму. А Победоносцев был одним из умнейших наших бюрократов.

Под самодержавные вожделения царя Победоносцев мог лучше всякого другого подвести идеологическое основание.

Острый аналитический ум Победоносцева был исключительно силен в деле отрицания.

В книге, выпущенной Победоносцевым анонимно, в «Московском сборнике», заключается как бы общая сводка всего того, что отрицает бывший обер-прокурор синода.

Победоносцев отрицает: отделение церкви от государства, свободный брак, конституционализм, идею народоправства и парламентаризм или «великую ложь нашего времени».

Затем отрицает суд присяжных, свободу брака, периодическую печать, свободу совести, выборное начало, логику, право разума.

Во что же верит Победоносцев?

Он верит в то, что существует, насколько это существующее не испорчено вредными «новшествами». Он настолько умен, что не поет никаких дифирамбов существующему. Он знает, насколько оно плохо и несовершенно, но он полагает, что всякие перемены в сторону новшеств не улучшают, а ухудшают существующее. Поэтому, он предпочитает, чтобы все осталось, как оно есть.

Победоносцев не одинок в этой идеологии и даже не оригинален. Раньше и с бóльшим литературным блеском проводил эти идеи самый последовательный, самый искренний и серьезный из апологетов реакции, Константин Леонтьев.

Но разница в том, что Константин Леонтьев, врач по образованию, умерший монахом, из-за своих убеждений пожертвовал служебной карьерой (дипломатической), стал вразрез со всем современным ему течением жизни и никогда не добивался практической возможности /146/ перекрашивать жизнь по своему византийско-аскетическому идеалу.

А Константин Победоносцев далеко не обладал тем пафосом веры, по которому строил свою жизнь Леонтьев, четверть века стоял у самых источников власти и топтал все живые ростки жизни, ничем лично для нее не жертвуя и пользуясь всеми прерогативами и благами.

В реакционности Леонтьева было нечто от духовной аристократичности Ницше, а в белом нигилизме Победоносцева было нечто от полицейского участка и застенка инквизиции.

Алеша Карамазов, выслушав легенду «о великом инквизиторе», рассказанную Иваном Карамазовым, восклицает:

Твой инквизитор в бога не верует, вот и весь его секрет.

В этом же был весь секрет и нашего обер-прокурора «священного» синода.

Победоносцев не только в бога не верил, он ни во что не верил. Этот столп казенной православной церкви, если б встретился с Иисусом из Назарета, вновь пришедшим на землю, уж, конечно, не выпустил бы его на «темные стогны града», а поспешил бы отправить его в участок, ибо на костер уж не отправляли людей даже при Александре III, а то запер бы он «неудобного революционера» в какую-нибудь из самых мрачных и самых надежных и безнадежных монастырских темниц.

Что же, однако, делать с Россией, которая, как-никак, а все же неудержимо и стихийно растет и в этом своем росте никак не укладывается в казенные колодки «православия, самодержавия и народности».

В этом единомысленны и эстетически византийствующий Леонтьев, и бюрократически кощунствующий Победоносцев.

Россию надо «подморозить».

Надо остановить ее рост, убить в ней жизнь и движение, иначе эта презренная Россия, как только подтает, начнет разлагаться. /147/

Никто так безнадежно и беспросветно не презирал Россию, как Победоносцев. Впрочем, он всех и все презирал и, конечно, имел к этому достаточно оснований.

Благодаря своему служебному положению, он видел столько низкопоклонства, столько предательства, холопства, продажности, вообще столько низости и гнусности вокруг идола власти, что не мог не вынести глубокого презрения к людям. Он также презирал и себя, и его собственная опустошенная душа дала бы ему для этого достаточно оснований, если бы в его собственных глазах его несколько не возвышала над окружающими его это самое его презрение к ним.

Когда кто-то выразил удивление, как он может терпеть около себя такого несомненно подлого субъекта, как его товарищ Саблер, Победоносцев спокойно возразил:

А кто нынче не подлец?

И продолжал держать около себя Саблера.

Но для Александра III этот старый циник был сущим кладом.

Победоносцев импонировал ему не только своею образованностью и умом. Победоносцев действовал на него также неотразимой убедительностью своей твердой уверенности в единую истину застоя.

Парламентаризм ведь казался «великою ложью нашего времени» не одному Победоносцеву. Многие лучшие умы давно уже разоблачили эту ложь, делая из этого совершенно другие выводы, но до этих тонкостей Александр, конечно, не доходил. Для него достаточно, было, что это шло навстречу его заветнейшему стремлению сохранить в неприкосновенности свое самодержавие. Что в самодержавии была еще большая ложь, чем в буржуазном парламентаризме, этого, конечно, Победоносцев ему не говорил, а сам он этого домыслить не был в состоянии.

Западная Европа, родина конституционализма, капитализма и социализма, помимо блеска внешней культуры, не представляла ничего ни утешительного, ни соблазнительного.

На торжествующее мещанство уже надвигалось предчувствие грядущей катастрофы. Экономическое соперничество /148/ в политике международной, классовая борьба в политике внутренней принимали все более тревожные размеры. Не призван ли русский царизм уберечь Россию, да минет ее чаша сия? Нет ли в идее царя, милостию божией, в идее единой, неограниченной власти, стоящей выше частных интересов, выше всех людских разъединений, спасения от бед, грозящих Западу?

Отрицания Победоносцева, отчасти совпадавшие с мечтами старого славянофильства, были так соблазнительны…

При нем кахановская комиссия пыталась как-нибудь завершить реформу местного самоуправления Александра II.

Призывались даже сведущие люди и даже задумывалось нечто вроде совещательного земского собора, но из этой затеи, как известно, ничего не вышло.

Министром Игнатьев пробыл всего один год уже в мае 1882 года был заменен типичным представителем «твердой власти» гр. Д.А. Толстым, от которого уже никаких мечтаний ожидать не приходилось.

Впрочем, за кратковременное пребывание свое министром внутренних дел и гр. Игнатьев не мало успел.

Предположения, унаследованные от предыдущего царствования, об уменьшении выкупных платежей - свелись к пустякам, печать была сильно ущемлена, изданы были знаменитые «временные правила» об усиленной и чрезвычайной охранах, правила, пережившие и Игнатьева, и Александра III, наконец, изданы были также «временные правила» об евреях, сильно ущемившие их и без того ущемленные права.

Носились упорные слухи, что эти «правила» изданы были потому, что евреи с Игнатьевым не сошлись в цене, т.е. в сумме взятки, которая с них требовалась за неиздание этих правил.

Говорили также, что эти правила, запрещавшие, между прочим, лицам иудейского вероисповедания арендовать /149/ земли и вообще недвижимости в сельских местностях, нисколько не помешали самому Игнатьеву, который до издания этого распоряжения поспешил сдать евреям в долгосрочную аренду некоторые свои имения и угодья.

Когда Игнатьева на посту министра внутренних дел сменил Толстой, умалился и этот единственный в России суррогат конституции - взятка, так как Толстой, будучи твердокаменнее и неукоснительнее Игнатьева, даже взяток не брал.

Со вступлением в министерство Толстого отходит в историю недолгий период некоторых колебаний в политике Александра III, и царствование его получает присущую ему до конца вполне определенную окраску.

Этот щедринский граф Твердо-он-то вполне олицетворял победоносцевский идеал царского министра. Он решительно ни над чем не задумывался. Для него все было ясно и просто. Для него твердая власть, принцип «тащить и не пущать» - были не только средством, но и самоцелью.

Толстой принадлежал к тому изображенному Щедриным типу «идиота», который действует с какой-то страшной, почти машинной автоматичностью.

На посту министра народного просвещения Толстой обратил все гимназии, все казенные школы в какие-то учебные дисциплинарные батальоны, в какие-то мертвые дома, в которых мертвые люди заколачивали, точно гвозди в гробовые крышки, мертвые правила мертвых языков в черепа учеников.

На посту министра внутренних дел поприще стало гoраздо шире. Здесь уже можно попытаться стерилизовать, обесплодить, «подморозить» всю Россию. /150/

2. Внутренняя политика

Социальная структура России Александру III представлялась еще в формах сословного расслоения. Он естественно не замечал, что сословия давно перемешались, что вся эта сословная структура поддерживается лишь искусственно, отливаясь в устарелые юридические формы отсталого законодательства устарелого государственного строя.

Коронованный Тарас Скотинин стал искать опоры в исторических недорослях дворянского сословия.

Все, что было здорового, жизнеспособного в дворянстве, давно вырвалось из рамок сословных интересов и сословного бытия.

Остались и крепко держались за старое либо Митрофанушки, которые все мечтали куда-то доехать в «карете прошлого», причем, куда ехать, они точно не знали, ведь географии они не учились: «все равно извозчик довезет»; истории они не понимали, ибо искренно принимали за историю россказни старой нянюшки, арифметики не одолели, да и не считали нужным, все равно в Земельном банке расчет за них сделают.

Да еще крепко держались за сословные рамки те дворянские последыши, которые прошли полный курс наук у Донона и Контана и процесс исторический простодушно смешивали с процессом пищеварения.

И недоросли, и последыши дворянские шли единым фронтом и общая платформа была у них - непомерный, ненасытный аппетит. /151/

Как ни велика Россия, им все казалось, что ее мало для пополнения их дворянских утроб, и они все поглядывали, где что плохо лежит и нельзя ли кого-нибудь или что-нибудь еще слопать. Отсюда необычайная агрессивность так называемой внешней политики.

Нельзя ли облагодетельствовать предварительной цензурой, положением об усиленной охране и еврейскими погромами, например, «родственную и единоверную Галицию»? Нельзя ли и там воспретить употребление малорусского языка и празднование памяти Шевченко?

Отобрать церковные имущества, например, удалось только у русских армян, а сколько еще их в Турецкой Армении. Нельзя ли и их включить в пределы досягаемости?

Русских мужиков довести до нищеты удалось вполне, а ведь есть еще на свете мужики турецкие, среднеазиатские, персидские, корейские, маньчжурские. Нельзя ли и их стричь во славу русского «первенствующего сословия»?

Для всех этих вожделений в области политики внутренней и внешней создана была идеология «истинно русского», т.е. преимущественно великорусского «патриотизма», и понятие это до того было захватано грязными руками, что люди брезгливые прикасались к нему не иначе, как заворачивая его в кавычки.

Вся политика Александра III, и внешняя, и, в особенности, внутренняя, в одном отношении очень выгодно отличается от политики других Александров, первого и второго. Она была чужда колебаний и противоречий, она не знала никаких зигзагов и поворотов, не было в этой политике ничего неопределенного и неожиданного. Она была, эта политика, вполне последовательна, выдержанна и цельна. В этом отношении она ближе всего по своему стилю подходила к политике Николая I. Но так как эти две однотипные политики отделяет полвека, а за это полустолетие Россия продолжала стихийно расти, то политика Александра III отражалась на живом организме страны еще болезненнее, еще мучительнее. /152/

Решительно ничего творческого в этой политике не было. Это было переживание и пережевывание, с одной стороны, уже бесповоротно осужденной историей политики Николая I, с другой - дальнейшее развитие и продолжение того раскаяния в реформах, которое так сильно захватило душу «царя-освободителя» уже тогда, когда он еще «башмаков не износил», в которых шел за гробом крепостничества.

Чтобы «укрепить самодержавие», надо было обрести для него прочную опору, надо было создать класс людей, материально связанных с царизмом. Так как ни к какой творческой идее Александр не был способен, то он и тут ничего нового, более соответствующего духу времени, придумать не мог. Ни на крестьянство, ни на народившуюся буржуазию Александр опереться и не пробовал. Тут надо было бы изыскивать новые пути, пустить в ход новые приемы. Гораздо проще и легче казалось идти старым, традиционным, давно проторенным путем, т.е. опору искать в дворянстве. Для этого прежде всего надо было по возможности загладить историческую ошибку 19 февраля 1861 г.

Это исправление шло почти одновременно в двух направлениях. С одной стороны, пришлось считаться с глухим недовольством и даже брожением в крестьянской массе, особенно усилившимся после войны 1877-78 гг. Надо было в пределах существующего, во-первых, пресечь всякие крестьянские мечтания о прирезке земли, во-вторых, несколько ослабить экономическую петлю на шее крестьянства, затянутую при упразднении крепостной зависимости.

В декабре 1880 г. переход крестьян на выкуп был объявлен обязательным, причем выкупные платежи были понижены довольно значительно. В мае 1882 г. была понижена подушная подать, а в 1885 г. совершенно уничтожена. В 1882 г. был учрежден крестьянский поземельный банк. Этим достигались две цели. Крестьяне, преимущественно более состоятельные, получили возможность расширить свое землепользование, а дворянские земли, благодаря увеличившемуся на них спросу, поднялись в цене. /153/

Результаты, впрочем, получились довольно неожиданные для авторов этих мероприятий.

Так как господа дворяне в массе так-таки и не научились хозяйничать и никак не могли приспособиться к вольно-наемному труду, то началась такая усиленная распродажа дворянских имений, что обезземеление дворянства стало вопросом недалекого времени.

Пришлось крестьянскому банку сократиться, а в 1885 г., к столетию жалованной грамоты дворянству, приступлено было к учреждению Дворянского банка с исключительными льготами для заемщиков. Это несколько замедлило процесс ликвидации дворянского землевладения, но способствовало быстрому превращению почти всего поместного дворянства в безнадежных неплательщиков, которых приходилось беспрестанно поддерживать на счет того же мужика. А чтобы мужика крепче прибрать к рукам, он вновь был отдан под начало и опеку дворянства.

Была учреждена новая должность земских начальников, обязательно из потомственных дворян. Этим начальникам дана была власть административная и власть судебная, и это смешение властей поглотило и все зачатки крестьянского самоуправления, и судебные функции выборного мирового суда. Одновременно с этим была учреждена специальная сельская опричнина, в виде целой армии урядников.

Естественно, что дворяне-хозяева и вообще дворяне более или менее культурные на полицейские должности земских начальников не шли, а шли туда Ноздревы и отставные корнеты Отлетаевы, вообще люди типа «ташкентцев».

Это называлось созданием «власти, близкой к народу». И, действительно, власть эта была близка, зачастую даже слишком близка, вплоть до рукоприкладства. Опозоренный красный дворянский околыш стал бичем крестьянского быта. В свое время барин-помещик как-никак был связан и материально, и общностью многих интересов со своими крестьянами. А налетный барин, земский начальник, никаких органически почвенных связей с подчиненными ему крестьянами, большей частью, не имел, и так как в земские начальники шли /154/ большей частью, дворяне-неудачники, то они и вымещали все обиды своей неудачной жизни на безответственных крестьянских спинах.

В этом же духе, в духе сословном, проникнутом началами крепостничества, последовательно шло все законодательство Александра III, вдохновляемого Победоносцевым, Д. Толстым и всею, на все готовой, бюрократией.

К крестьянам отношения складывались исключительно по принципу: «ен достанет».

А для того, чтобы «ен» доставал беспрекословно, он был стиснут и дворянской опекой, и государственной властью, которая признавала в крестьянстве строго обособленное сословие, обязанное кормить всех: и царя, и его дворню, т.е. дворянство, за которым закреплено было вновь это пошатнувшееся было его почетное положение, и бесчисленную бюрократию, и, конечно, давать пушечное мясо, содержать армии и флоты, полицию и юстицию, одним словом, помимо всего, еще тащить на своей спине тот тяжелый крест, на котором его же распинали…

Обратно прикрепить крестьян к помещикам было уже невозможно. Выполнимее было поставить крестьянство в крепостную зависимость от государства. И в этом направлении шла вся внутренняя политика. Земские начальники и урядники были только отдельными звеньями этой цепи.

Надо было, в интересах государственного крепостничества, прикрепить крестьян к земле, и это было отчасти достигнуто затруднениями для выхода из общины. Затруднена была выдача крестьянам паспортов. Домохозяева могли получать паспорта только с согласия схода, подчиненного земскому начальнику, а другие члены крестьянского двора могли получать паспорта только с согласия земского начальника.

Стеснены были семейные разделы, и вообще «священное право собственности» признавалось в полной мере только за помещиками, права собственности же на крестьянские наделы были стеснены и ограничены.

Было стеснено в пользу помещиков и право крестьянина на тот «свободный труд», к которому так высокопарно /155/ призывал крестьян манифест Александра II. Положение «о найме на сельские работы» подчиняло вольнонаемный крестьянский труд интересам поземельного дворянства.

Совершенно естественно, что при этой политике надо было привести к молчанию печать, что и было достигнуто «временными правилами» 1882 г.

Как большинство «временных правил», и эти пережили своих творцов, и Александра III, и Толстого, и были уничтожены только революцией 1905 года.

И в этих правилах проявилась основная тенденция царствования, направленная главным образом против трудового населения.

Были изданы запретительные каталоги книг для публичных и, главное, для народных библиотек. Таким образом, даже печать, прошедшая сквозь кавдинские ущелья цензуры и административного надзора, далеко не целиком могла попасть в библиотеки общего пользования, и самой незначительной частью могла попадать в библиотеки и читальни народные.

Крестьянство и трудовое население городов не могло пользоваться даже теми легально изданными книгами, которые свободно могли покупать представители более состоятельных классов.

Народ, остававшийся в стороне от литературной жизни интеллигенции, сам ощупью, в темноте вызывал создание своей литературы и, главное, сумел создать обширный и оригинальный аппарат для распространения и снабжения книгами крестьянской массы.

Какова бы ни была та лубочная литература и те лубочные картинки, которыми питался крестьянский книжный голод, народ, который так часто вынужден был питаться лебедой вместо хлеба, нуждался в этом суррогате, в этой книжной «лебеде», и в то время, как во многих уездных городах не было ни одной книжной лавки, захожие офени, эти странствующие книготорговцы, разносили по самым глухим углам России свои листовки и картинки.

Распространительный аппарат был так хорошо приспособлен к народным потребностям, что затем и «Посредник», и разные комитеты грамотности только тогда /156/ стали находить доступ своим изданиям в деревни, когда они приспособились к этому аппарату.

Правительство Александра III поспешило наложить свою полицейскую лапу и на это бытовое явление народной жизни.

Разносная книжная торговля офеней была запрещена, хотя офени торговали только изданиями, прошедшими сквозь предварительную цензуру. С большой последовательностью было «реформировано» и дело народного образования сверху донизу.

Новым университетским уставом 1884 г. университетская автономия была упразднена. Все: и личный состав профессуры, и программы преподавания, и характер преподавания были подчинены административному усмотрению и должны были приспособиться главнее всего к понятию политической «благонадежности».

Всякие легальные способы объединения между студентами были запрещены, и студенты, «рассудку вопреки, наперекор стихиям», рассматривались как «отдельные посетители» университета.

Это было глупо, но в мудрое царствование Александра III за умом и логикой не гнались.

Народные школы задумали было совсем изъять из ведения земств и всяких общественных организаций. Но, так как земство сделано было дворянским, то устранить совершенно даже «первенствующее сословие» от школьного дела сочтено было неудобным. Стали заводить церковно-приходские школы, и чем дальше, тем больше, и давали им всякие преимущества перед школами земскими. Правда, батюшки учили и плохо, и неохотно, не видя в том особой прибыли для себя, но ведь не для ученья и основывались церковно-приходские школы.

Надзор за школами земскими был устроен такой, что учителям и учительницам житья не стало. Земские начальники третировали их, как преступников, сельские батюшки, деревенские кулаки, сельские старосты, вплоть до урядников, мудрили над школами и учительством во всю силу своей некультурности, своего невежества и злопыхательства. Казенные инспектора большей частью относились к вверенным их надзору школам, как ко вражеской /157/ стране. Наиболее толковые учебники были изъяты из употребления. Учителя и учительницы на своих нищенских окладах сплошь и рядом голодали. Отопление школы часто зависело от милости и расположения деревенского кулака.

Правительство Александра III отлично понимало то, что впоследствии было откровенно высказано Витте в его записке о «самодержавии и земстве». Именно, что самодержавие и земство несовместимо, так как диалектически процесс местного самоуправления неотвратимо ведет к конституции, как к «увенчанию здания». А так как самодержавие Александр III ставил превыше всего, то было вполне последовательно стремление вытравить из земства всякий дух самоуправления и вполне подчинить его администрации.

В 1890 году земство было новым законом преобразовано - и придачей ему более определенного сословного характера, и более полной бюрократизацией земства. По новому положению, за дворянством было обеспечено большинство. Свыше 57% гласных избирало дворянство. Председатели управ подлежали утверждению администрации, а в случаях их неутверждения, они назначались начальством.

Самые выборы гласных от крестьян были ограничены не только количественно. Сельские сходы выбирали только кандидатов, причем обязательно было выбрать на каждое место гласного двух или трех кандидатов, из числа которых губернатор назначал главного.

Самые выборы кандидатов происходили под надзором и давлением земского начальника.

Всякие разногласия между земствами и местной администрацией разрешались особым присутствием по земским делам, в состав которого входила та же администрация в лице губернатора, вице-губернатора, губернского предводителя дворянства, управляющего казенной палатой, прокурора окружного суда, а от земства лишь председатель губернской земской управы.

В области городского самоуправления никак нельзя было проводить излюбленное сословное начало. Дворянство, как таковое, могло играть слишком незаметную роль в городском хозяйстве. Поэтому здесь начало сословное /158/ пришлось заменить началом цензовым, установив очень высокий имущественный ценз. Таким образом, вся масса городского населения, как наиболее трудовая - рабочие, ремесленники и служащие, так и наиболее культурная - трудовая интеллигенция - были отстранены от городского хозяйства, всецело предоставленного домовладельцам, промышленникам, торговцам, трактирщикам. При этом значительно уменьшился самый контингент городских избирателей, сведшийся к ничтожному меньшинству городского населения.

Исполнительные органы были снабжены обширными правами в ущерб гласным и общим собраниям городских дум, но эти же исполнительные органы были всецело подчинены администрации, от которой зависело их утверждение, причем административный надзор распространялся не только на закономерность действий городского самоуправления, но и на целесообразность, так как предполагалось, что чиновники лучше должны знать, что нужно населению, чем его выборные.

Александр III, конечно, не мог понять, к чему это неизбежно приведет. Не мог понять, что бюрократизация городского и земского самоуправлений, превращая их в части казенного механизма государственного управления, поведет к тому, что, питая в них волю к власти государственной, сделает их, в конце концов, еще более опасными для самодержавия, так как у них перед бюрократией чиновнической и беспочвенной будет все-таки преимущество почвенности и органической связи с массой населения.

За свое короткое царствование Александр III не успел увидеть плодов своей политики. С ними пришлось очень чувствительно познакомиться его преемнику.

При нем же, при Александре III, все шло по намеченному руслу.

Была введена предельность земского обложения, чем значительно сужены были и чисто хозяйственные функции земства. Знаменитая зиновьевская ревизия произвела политическую чистку земства, а в Западном крае было учреждено земство, даже лишенное выборного начала. /159/

3. Болгарская политика

Положение в Болгарии, которое вместе с ее конституцией Александр III получил в наследие от прошлого царствования, лежит на рубеже между внешней и внутренней политикой его.

Конечно, Россия «облагодетельствовала» Болгарию. Но каково положение человека, который стараниями своего благодетеля освобожден из тюрьмы, а благодетель после этого не только регламентирует каждый его шаг, но и требует от него постоянной благодарности, ежеминутно напоминает ему о своем благодеянии и обижается, как только облагодетельствованный несколько устанет от выражений своей благодарности, или как только облагодетельствованный обнаружит желание пожить своим умом.

Таково именно было положение славянских государств, преимущественно же Болгарии, при воцарении Александра III.

Еще до этого воцарения генерал Дондуков-Корсаков вводил в Болгарии конституцию, и был посажен на болгарский престол племянник императрицы Марии Александровны, кн. Александр Баттенбергский.

В Болгарии сразу обозначилось и раньше существовавшее там классовое расслоение населения.

Буржуазия, чорбаджии, которым и под турецким владычеством жилось недурно, образовала консервативную партию с митрополитом Климентом во главе.

Крестьянство и трудовая интеллигенция (народные учителя) образовали группу демократическую. /160/

Русские офицеры, еще хозяйничавшие в только что освобожденной стране, конечно, приняли сторону буржуазии и митрополита.

Выборы в первое народное собрание дали большинство прогрессистам. Но князь призвал к власти консерваторов, в том числе в кабинет вошли два русских генерала. Пришлось народное собрание распустить.

Новые выборы дали еще более ярко-демократическое народное собрание. Пришлось князю призвать в министерство либералов. Но ни либеральное министерство Цанкова и Каравелова, ни народное собрание не могли ничего поделать против русских генералов и русского офицерства, в руках которых был князь.

Был провоцирован государственный переворот, и в мае 1881 г., т.е. уже в царствование в России Александра III, конституция была временно упразднена и во главе правления был поставлен русский генерал Эрнрот.

Были назначены новые выборы, сопровождавшиеся таким давлением, насилиями и мошенничествами власти, что получилось некоторое консервативное большинство.

Князем Александром русское правительство было так довольно, что поощрило его денежной подачкой. Из удельных сумм назначена ему была субсидия в 100.000 рублей в год.

Но эта русско-болгарская идиллия продолжалась недолго.

Поссорились из-за «кости», а костью этой оказались болгарские железные дороги.

На постройку дорог претендовали одна компания русская, протежируемая русским правительством, другая болгарская, в которой материально заинтересованы были тузы болгарской консервативной партии, на стороне которых был князь.

Как водится, эти материальные вожделения железнодорожных предпринимателей были изукрашены и соображениями стратегическими. Одним словом, как у Некрасова: /161/

«Аргумент экономический,
Аргумент патриотический,
И важнейший, наконец,
С точки зренья стратегической,
Аргумент - всему венец».

Чтобы усилить последний аргумент, прислали из Петербурга еще двух генералов. Один из них, генерал Соболев, взял себе министерство внутренних дел, а другой, ген. Каульбарс - военное.

Так как железнодорожные вожделения рассорили русскую власть с консерваторами и с князем, то и пришлось русским генералам полюбезничать с либералами. Заставили князя восстановить тырновскую конституцию, стали хозяйничать в стране, точно Болгария была уже русской губернией, и стали в оппозицию к князю. Князь обратился в Петербург с жалобами, прося отозвать неожиданных либералов. Но из Петербурга ответили в том смысле, что мы, мол, сами знаем, надо ли отозвать генералов, а генералы не только сами не ушли, но даже заставили уйти болгарских министров.

Тем временем консерваторы, пред лицом русской опасности, стали искать сближения с либералами. А тут еще образовалась радикальная оппозиция с Каравеловым и Стамбуловым, и кончилось все тем, что русским генералам пришлось-таки убраться.

Александр III ужасно рассердился на Болгарию за ее непослушание и «неблагодарность», и отозвал русских офицеров, личных адъютантов князя. Князь ответил увольнением других русских офицеров из своей свиты.

В Англии и Австрии очень внимательно следили за всеми глупостями русской политики и поняли, что не нужно было даже Берлинского конгресса, чтобы лишить Россию всех плодов и войны, и ближневосточной политики.

Когда Восточная Румелия провозгласила свое соединение с Болгарией, Россия, как и предвидели английские дипломаты, скомпрометировала свою политику новою нелепостью.

Русская дипломатия, опираясь на берлинский трактат, резко высказалась против того самого объединения /162/ Болгарии, которое она отстаивала по Сан-Стефанскому договору и которое не состоялось по настояниям, главным образом, Англии и в пику России.

Теперь Англия поспешила воспользоваться глупостью русской дипломатии, направлявшейся лично Александром III, и рекомендовала поменьше ссылаться на Берлинский трактат, чтобы не толковать его постановлений «в ограничительном смысле для тех народов, участь которых надлежит улучшить».

Получилось преглупое и даже препикантное положение.

Россия, принесшая столько жертв в последнюю войну, как и в целом ряде предыдущих войн, униженная на Берлинском конгрессе, теперь отстаивала стеснительные для славян статьи Берлинского трактата и отстаивала права султана во вред славянам, а защитницей славян выступала Англия, а русского ставленника, болгарского князя - поддерживала также и Австрия против России. В конце концов, даже Порта примирилась с Александром Баттенбергским, и державы, вопреки Александру III, признали его генерал-губернатором Восточной Румелии.

Александр III страшно рассердился и приписал всю вину не глупости своей дипломатии, а предательству и неблагодарности Баттенберга. И, как ребенок, бьющий камень, об который он ушибся, Александр III обрушил свой гнев на болгарского князя.

Все русские офицеры были отозваны из Болгарии, но расстроить болгарскую армию этим не удалось. Милан Сербский, вздумавший использовать момент, когда болгарская армия лишилась русского командного состава, и набросившийся на Болгарию, был позорно разбит.

После восстания в Болгарии, князю Батгенбергу пришлось-таки уйти, но на болгарский престол попал после этого не русский кандидат, а австрийский - Фердинанд Кобургский.

Румыния после войны была обижена Россией, Сербия при Милане держалась австрийской ориентации, но Александр III так плохо соображал размеры дипломатического и политического поражения России на /163/ Ближнем Востоке, что в 1889 г. произнес демонстративный тост за «единственного верного друга России, князя Николая Черногорского». Впрочем, единственный друг этот был не совсем бескорыстен, получая от России постоянно денежные подачки.

Таким образом, удивительно выдержанная и последовательная, «мудрая» политика «Миротворца», Александра III, привела к тому, что Россия без всякой войны потеряла не только все плоды победоносной войны, но потеряла даже больше, чем могла бы потерять после самой несчастной войны.

Александр III был противником не только внутренней, но и внешней политики своего отца.

Во внутренней политике он очень успешно ликвидировал все, что можно было, из реформ Александра II и закончил разрушение всего того, чего не успела разрушить реакция, закончившая царствование Александра II.

В области внешней политики Александр III успел уничтожить достижения предыдущего царствования на Балканах.

Александр II жил в дружбе с Германией и питал нежные родственные чувства к дяде своему, германскому императору.

Александр III немцев не любил, родственных чувств к германскому императорскому дому не питал. Александр III был примерным семьянином и жил в примерном согласии со своей женой, дочерью страны, обиженной и обобранной Пруссией.

Наивные люди вначале возлагали даже какие-то надежды на датскую принцессу Дагмару. Надеялись, что дочь конституционного короля, враждебная к Пруссии с ее культом силы, внесет какие-то либеральные влияния в свою новую родину.

По поводу въезда Дагмары в Россию, Тютчев написал восторженное стихотворение:

……………………………….
Словно строгий чин природы
Предан был на эти дни
Духу жизни и свободы,
Духу света и любви. /164/
………………………………
Небывалое доселе
Понял вещий наш народ,
И Дагмарова неделя
Перейдет из рода в род.

Эти стихи написаны в 1866 г., а через 15 лет бывшая принцесса Дагмара стала русской императрицей, и «вещий наш народ», за которого без достаточных оснований говорил Тютчев, решительно ничего хорошего не почувствовал.

Мария Федоровна была покорной, послушной и довольно бесцветной женой Александра III, и не смела, а вероятно, и не хотела ни в чем перечить своему мужу.

Трудно сказать, имела ли Мария Федоровна даже влияние на чувства своего мужа к немцам.

Александр III и сам по себе недолюбливал немцев, и помнил обиду Берлинского конгресса, но, с другой стороны, Германия была оплотом европейского консерватизма и монархической идеи. А соперница Германии, Франция, была республикой, имела в прошлом несколько революций и национальным гимном у нее была «Марсельеза». К тому же она отказалась выдать участника покушения на Александра II, Гартмана, да и был там такой министр, как Флокэ, который когда-то в Париже, во дни молодости своей, крикнул Александру II прямо в лицо:

Да здравствует Польша!

Ах, эта Польша. Она стояла на всех путях русско-славянской политики.

Как только русская царская дипломатия подымала славянский стяг и прикрывала свои вожделения умилительными словами о братьях-славянах, стонущих и под австрийским, и под турецким игом, слышалось это коварное:

А как же Польша?

На это даже самые красноречивые славянофильские витии не находили приличного ответа, и мямлили что-то жалкое.

Иногда доходило до того, что русский царизм готов был даже играть в демократию, лишь бы привлечь /165/ к себе русинов, чехов, словаков, но всегда возникал этот больной и неразрешимый для царизма вопрос о Польше.

С Пруссией же роднило русский царизм одинаковое отношение к Польше и к полякам. Тут их русифицировали, там их онемечивали, и почти с одинаковым неуспехом.

Все это мешало Александру III высвободиться из-под ферулы германской традиционной дружбы, и неизвестно, какое бы направление, в конце концов, приняла внешняя политика Александра III, если б не… проклятые деньги, если б не так своеобразно отразившаяся на его политике власть экономического материализма. /166/

4. Русско-французский союз

Русское правительство всегда нуждалось в деньгах.

Принцип «ён достанет» пришлось расширить в том смысле, что «ён» достанет не только то, что он может дать в наличности, но что мужик русский превзойдет самую красивую французскую девицу в том отношении, что он даст больше, чем он сам имеет, ибо откроет себе кредит и будет по нему уплачивать проценты, лишь бы удовлетворить начальство.

Таким образом, государственные росписи заключались с дефицитом и недохватки покрывались внутренними и внешними займами.

Внешние займы размещались на германском рынке. Но по мере развития германского капитализма и увлечения колониальной политикой рост германской промышленности сам поглощал все свободные капиталы. К тому же Бисмарк очень давал чувствовать России ее зависимость от германского денежного рынка. При малейшей политической заминке, он производил через послушную биржу нажим на русские бумаги, их переставали котировать на берлинской бирже, и в России сейчас же чувствовалось денежное оскудение.

А у Франции и денег было много больше, чем в Германии, и желание было большое заручиться поддержкой России. Но было это трудно. Союз России с Францией очень много давал Франции. Прежде всего он застраховывал ее от германского нападения, возможность которого висела над Францией вечным кошмаром. /167/

России же такой союз в смысле политическом давал очень мало.

Франция по своему положению очень мало могла помочь России в ее внешней политике.

Россия же нужна была Франции, конечно, не своей культурой, не своей слабой и отсталой техникой, а только своей военной мощью, проще - своим пушечным мясом.

Франция охотно купила бы это русское пушечное мясо, да мешали разные обстоятельства и традиции.

Но в конце концов соблазн французских сребренников превозмог все препоны, и царь Александр III, миротворец и патриот, продал французской буржуазии русских мужиков, одетых в солдатские шинели. Продал, конечно, не буквально, а условно, «до востребования».

Пришел момент - и французский Шейлок потребовал полностью и даже с избытком условленный «фунт мяса».

Об этом с каким-то удивительным цинизмом рассказывает в своих записках бывший французский посол в Петербурге, Морис Палеолог. Но это было уже в царствование Николая II. А при Александре срок уплаты еще не наступил. Александру приходилось расплачиваться пока только слушанием «Марсельезы». Но если Генрих IV находил, что «Париж стоит мессы», и терпеливо выслушал католическую обедню, то и Александр, по-видимому, находил, что французский миллиард стоит «Марсельезы», и терпеливо выслушивал революционный гимн.

Бисмарк с удивительным дипломатическим мастерством втягивал Александра III то в соглашение с Германией, то даже в тройственное соглашение трех императоров, несмотря на явное расхождение политики России и Австрии на Балканах.

Но решил все вопрос денежный. Как только Франция раскрыла перед Россией свой кошелек, русско-французский союз мог считаться делом решенным.

Французы оказались столь предупредительны, что еще до формального заключения союза поместили в русских ценностях миллиарда четыре франков, т.е. сумму, почти равную сумме, уплаченной им немцам контрибуции. /168/ А дальше на Россию посыпался французский золотой дождь. В общем, в займах и предприятиях французы поместили в России свыше 12 миллиардов франков.

Это французское золото создало в нашей стране видимость промышленного процветания, дало возможность выгодно конвертировать прежние займы, подготовить переход к золотой валюте, прикрыло внешним финансовым блеском лохмотья народной нужды, слабую покупательную способность населения, укрепило позицию царизма и, способствуя быстрой капитализации промышленности, умножило фабрично-заводской пролетариат.

«Так вот где таилась погибель моя», - мог бы сказать русский царизм, если б он обладал большей исторической проницательностью.

Это понял, а если и не понял, то почувствовал Николай II. При Александре же безумная пляска миллиардов еще не успела доплясаться до катастрофы, а напротив создавала мираж какого-то финансового преуспеяния.

Впрочем, не одни иностранные деньги влияли на внешнюю политику Александра III, на участие его в той или иной группировке держав.

Были и мотивы более «идейного» характера, и эти мотивы очень хорошо учитывались европейскими правительствами.

За русскую дружбу царю уплачивали не только золотом, но и живыми людьми.

Французское правительство отказало, потому что под давлением общественного мнения не посмело выдать Льва Гартмана, участника подкопа под Московско-Курскую ж. дорогу, и это испортило отношения русского царя к Франции и было немедленно учтено Бисмарком, который в июле 1884 г. угодил Александру высылкой из Берлина всех русских «неблагонадежных» с русско-полицейской точки зрения. На этой почве удалось осенью того же года устроить в Скерневицах свидание трех императоров, которое обнаружило перед всем миром, что Россия вновь служит интересам Германии и неизменно враждебной Австрии. /169/

Когда же оказалось, что Бисмарк за спиной России заключил отдельное соглашение с Австрией, направленное против России, а Франция стала подкупать русскую царскую политику своим золотом, то она не ограничилась одним золотом, а предала России и русских невольных эмигрантов. В Париже была, с благословения республиканского правительства, организована русская охранка по всем правилам русского политического сыска. К полному удовольствию русского правительства было ликвидировано дело провокатора Гартинга-Ландезена и вообще дело было так организовано, что с тех пор и во Франции русский человек постоянно чувствовал на себе взгляд русского шпиона и родного провокатора. Одним словом, и там «Русью пахло», и ощущалась родная, отечественная атмосфера, доходило даже до набегов русско-парижских сыщиков на русскую типографию (в Швейцарии), до того вольготно чувствовали себя русские охранники в свободной республике.

А в то же время французские деньги давали возможность, ни с чем не считаясь, вести империалистическую внешнюю политику и ярко реакционную внутреннюю.

Ближний Восток был потерян для России, и русский империализм стал оглядываться в поисках, где что плохо лежит. А плохо лежали, т.е. более или менее беззащитны были «инородцы», т.е. поляки, финны, евреи, армяне - внутри и Персия, Средняя Азия, Маньчжурия, Корея - извне.

И началось нащупывание почвы в этих направлениях. С «внутренними врагами», с печатью, со школой, с земством, да с инородцами церемониться было нечего. Тут у царизма была своя рука владыка. А к проникновению в Персию, Маньчжурию и Корею, к дальнейшему продвижению в глубь Средней Азии надо было подготовиться. Прежде всего надо было подумать о железных дорогах в Сибири и в Средней Азии.

Одним из проявлений усилившегося интереса к Дальнему Востоку было путешествие наследника Николая Александровича. В путешествии этом сопровождал наследника, между прочим, Э.Э. Ухтомский, впоследствии директор Русско-Китайского банка, который (банк), /170/ как и железная дорога через Маньчжурию, были орудием нашего агрессивного вмешательства в дела желтого материка.

На этот раз член русского императорского дома впервые показался в Японии. Но там вышла неприятность. В г. Отсу один из членов японской полицейской охраны, стоявший на пути следования путешественников, попытался своею саблею разрубить голову наследнику и, пожалуй, успел бы в этом, если б греческий королевич, шедший рядом, не успел отстранить второго удара. Все же наследник был ранен в голову.

Несмотря на все извинения японского правительства, царь-отец так рассердился, что по телеграфу приказал сыну немедленно прервать путешествие.

Тогда ходило по рукам четверостишие, неизвестно кем сочиненное:

Происшествие в Отсу,
Вразуми царя с царицею:
Сладко-ль матери, отцу,
Если сына бьет полиция.

По-видимому, в народных массах Японии обозначавшееся стремление России на Дальний Восток уже вызывало и тревогу, и враждебные чувства.

Но во дни Александра III только намечались первые шаги агрессивной дальневосточной политики, втянувшей нас впоследствии в гибельную войну с Японией. Великий Сибирский железнодорожный путь, без которого никакая агрессивность не могла быть осуществлена, был только торжественно заложен наследником во Владивостоке и требовал времени для своего осуществления.

С Ближнего Востока Россия ушла, в Константинополе самое влиятельное положение, из-за которого так долго соперничали там Россия и Англия, заняла Гepмания, уже мечтавшая о Багдадской железной дороге и о победе своей промышленности на этом новом для нее фронте. В то же время Германия открыто поддерживала Австрию в ее балканской политике, русская же дипломатия Александра III, вытесненная собственной неумелостью с Ближнего Востока, искала утешения /171/ в Персии, в которой никаких единоверных братушек не было и с которой воевать не приходилось, потому что слабая Персия шла на все уступки, предел которым ставило только соперничество Англии на этом пути в Индию. Франция, конечно, поддерживала Россию, германская дипломатия ничего не имела против того, чтобы новая союзница Франции впуталась в какую-нибудь далекую азиатскую авантюру, Австрия обделывала свои дела на Балканах, и Александру III пока что только и оставалась роль «миротворца». А так как он неожиданно скончался, успев процарствовать только 13 лет, то он и не успел выйти из этой роли, оставив своему преемнику задачу расхлебывать всю ту кашу, которую он начал заваривать.

Пока же все были довольны политикой Александра III, называя ее «мудрой», а его «миротворцем».

Австрия укрепляла свое положение в даром доставшихся ей Боснии и Герцоговине, опутывала экономически Сербию и имела своего ставленника в лице болгарского князя.

Германия открыто поддерживала Австрию и налаживала свою ближневосточную политику, ничего не имея против того, чтобы Россия запуталась на Дальнем Востоке. Франция считала себя застрахованной от нападения Германии, хотя платила за эту страховку высокие премии.

При таких условиях воевать пока было не с кем, и «слава, купленная кровью» не могла соблазнить Александра III.

Казалось, что Россия ощущала «полный гордого доверия покой», но этот покой все более походил на покой кладбища…

Тяжела была в свое время «николаевщина», невыносима была самоуверенная, самодовлеющая, самодержавная твердокаменность императора-жандарма.

Но тяжелая, грузная фигура Александра III, казалось, давила не то чтоб сильнее, но как-то обиднее, больнее.

И сам по себе этот тупой, сильно выпивавший, ограниченный человек был мельче Николая, будничнее, серее, и Россия была уж не та. За полвека, отделявшие /172/ Александра III от Николая I, Россия стала не та, она стала куда чувствительнее, восприимчивее.

Уже при Николае I выросла в России интеллигенция, которая была много культурнее, умнее, образованнее и талантливее и царя, и окружавшей его клики.

При Александре III разница эта обозначилась неизмеримо резче.

Даже средний уровень страны стал значительно выше той культурной низины, в которой очутилась высота престола… /173/

5. Финансы

При Александре II, в связи с общим упорядочением государственного управления, внесены были более культурные приемы и в управление финансами. В 1877 г. курс нашего бумажного рубля настолько повысился, что можно было мечтать о постепенном восстановлении обмена. Но война 1877-1878 гг. увеличила почти на полмиллиарда выпуски кредитных билетов, и финансы опять пришли в расстройство.

Но Александр III, как уже отмечено, имел одно неоспоримое достоинство: он не испытывал ни зависти, ни ревности к умным людям и не боялся их.

Когда вместе с Лорис-Меликовым и Милютиным ушел и министр финансов Абаза, Александр III вручил министерство финансов киевскому профессору Бунге.

Н.Х. Бунге был честный и дельный финансист, серьезный ученый и культурный человек.

Он приложил много стараний к упорядочению нашей налоговой системы и всего финансового управления. Но он не признавал никаких фокусов, и поэтому почти все сметы за время своего управления финансами он честно и откровенно сводил с дефицитами, скрывать которые не желал.

За это и главным образом за то, что он пытался привлечь к податному обложению и неподатные сословия, мечтал о введении подоходного налога, уменьшил выкупные крестьянские платежи и провел уничтожение подушной подати, его травили патриоты своих привилегий во главе с Катковым. /174/

К тому же Бунге не везло. Наш главный и бессменный министр финансов, с которым никакому самодержцу не сладить, г. Урожай, за шестилетнее управление Бунге финансами несколько раз подрывал все расчеты.

Зато этот самый г. Урожай очень благосклонно отнесся к преемнику Бунге, к Вышнеградскому, к человеку тоже ученому, но куда более ловкому и менее щепетильному.

Несколько хороших урожаев и подчинение всей железнодорожной тарифной политики государству, повышение пошлин, всякие поощрения быстрой реализации урожаев и широкого вывоза нашего хлеба за границу дали Вышнеградскому возможность, при улучшении торгового баланса, сводить бюджетные росписи без дефицитов, более выгодно заключить новые займы и конвертировать старые.

Получился некоторый финансовый блеск при удлинении сроков нашей задолженности и увеличении их суммы, т.е. при большем обременении будущих поколений.

Поощрение вывоза приводило к тому, что мужик, при еще большем недоедании, мог исправнее уплачивать налоги и подати. Стали продавать за границу и вывозить хлеба больше, чем можно было без ущерба собственной сытости. Курс нашего рубля стал повышаться, чрезвычайно оживились всякое грюндерство и биржевая игра, бешеные деньги завертелись в веселой свистопляске, и сермяжная Русь вдруг явила изумленному миру видимость необычайного финансового расцвета. Вдруг в 1891, а за ними в следующем году, г. Урожай опять подвел. Под мишурой финансового блеска обнаружилось рубище мужицкой нищеты и голодное, изможденное тело крестьянской Руси.

Вышнеградский правил финансами недолго, всего лет пять. В начале 1892 г. он заболел и в августе того же года ему пришлось оставить министерство.

Финансовый блеск, ознаменовавший деятельность Вышнеградского, не всех ослеплял. Достигнуты были крупные улучшения в железнодорожном хозяйстве и подчинение его интересам государственным или тому, что /175/ считалось ими, но самые крупные достижения, например, смелая и широкая операция конверсии займов и тогда вызывали сомнения.

Сумма задолженности увеличилась, процент по долгам в конечном счете остался довольно высоким. Но банкиры, при посредстве которых совершались конверсии, были очень довольны. Им были уплочены огромные суммы в виде комиссионных. Такие гонорары зарабатывались до тех пор только на банкирских операциях с экзотическими странами. Но там никогда не могло быть такого размаха и не могли фигурировать такие колоссальные суммы.

После Вышнеградского вступил в управление финансами С.Ю. Витте, могущий считаться его учеником.

Витте перед тем недолго (около пяти месяцев) управлял министерством путей сообщения.

Со вступлением в управление финансами Витте, Россия стала еще в большей степени удивлять Европу «финансовыми чудесами».

Дефициты как рукой сняло - и независимо от того, был ли урожай или недород. И это продолжалось во все одиннадцатилетнее управление Витте.

Мало того, не только не было дефицитов по росписям, но и по их исполнению непрерывно оказывались еще избытки, отчего у министра финансов образовалась «свободная наличность». Это создало министру финансов совершенно исключительное положение. Раз министр располагал не только сметною, но и сверхсметной свободной наличностью, то главы всех других ведомств должны были с ним не только особенно считаться, а и заискивать в нем.

А Витте и по личному характеру своему умел широко пользоваться своим положением, и очень скоро стал самым властным министром, истинным главой правительства.

Несомненно, Витте был самым умным и самым даровитым из министров последних двух царствований, но волшебником он, конечно, не был, и сверхъестественными силами не обладал.

Чем же объяснить произведенное им финансовое чудо бездефицитности? /176/

Народ русский не разбогател. Его покупательная сила не возросла.

Крестьянские урожаи не увеличились ни на одно зерно. Народ не стал ни лучше питаться, ни лучше одеваться, ни культурнее жить. И вдруг такой волшебный переход от неизбывных дефицитов к неизменно накопляющейся свободной наличности!

Все волшебство и все чудо в том, что Витте, не будучи ни ученым профессором политической экономии, как Бунге, ни финансистом, твердо усвоил щедринскую формулу «ён достанет» с присовокуплением афоризма Кречинскогo: «В каждом доме имеются деньги, надо только уметь их достать».

Вот эту технику доставания Витте усвоил в совершенстве и осуществил с изумительной энергией и талантом.

Он нисколько не печалился о том, что Бунге уменьшил некоторые прямые налоги. Витте знал, что не в них сила, а суть в косвенном обложении, обладающем удивительной растяжимостью. Витте на эту сторону и поналег, да так умно, что нищий, обыкновенно недоедающий русский мужик стал снабжать бюджет не миллионами, а миллиардами. А Витте исчислял приходные сметы в обрез, заведомо меньше ожидаемых поступлений, и потому всегда обеспечивал себе «свободную наличность».

Очень умело использовал Витте и все те улучшения в финансовом хозяйстве, которые до него подготовили Бунге и потом Вышнегpадский, и ему удалось осуществить то, к чему его предшественники стремились: ввести золотое обращение, причем правительство сразу скинуло со счетов целую треть своего внутреннего долга по кредитным билетам; это в коммерческом быту называется «ломать рубль» или «вывернуть шубу», а на вежливом бюрократическом языке называется девальвацией. Удалось провести казенную водочную монополию, окончательно утвердившую основой государственного бюджета - народное пьянство.

Впрочем, все это сделано уже при Николае II, но свое выдающееся положение в правящей бюрократии Витте успел создать уже при Александре III. /177/

Витте не был ни богат, ни знатен, не было у него родовых связей. Карьеру свою он начал со скромной должности товарного кассира на одесской железнодорожной станции, но скоро стал одним из самых крупных авторитетов в практике и в теории железнодорожного хозяйства.

Он был умен, энергичен, смел до дерзости, резок, тверд и самоуверен.

Таких людей европейской, или даже американской складки бюрократия наша до того не знала. Даже внешностью своей, крупной фигурой, резкостью, деловитостью и уверенностью в своих силах, с налетом грубости, ярко выделялся он из толпы сановников, окружавших царя и правивших Россией.

В лице Витте в ряды правительства впервые вошел настоящий кровный буржуа европейского стиля, необычайно трудоспособный и… беспринципный.

Витте как-то выпустил книгу: «Принципы железнодорожных тарифов». Этим кажется и исчерпывалась вся его принципиальность.

Правда, у него был предтеча, тоже выдающийся делец буржуазного стиля, Вышнегpадский, но тот был только предтеча, Витте был полным воплощением «бога индустрии».

На пути развития капитализма в России стояла вся историческая нескладица нашей жизни. Остатки изжитого московско-татарского византийского феодализма, петербургская бюрократия, полицейско-казарменный режим, бесправие городского и сельского населения, крестьянское общинное землевладение, закабаленное на службу интересам фиска, непреодоленное пространство, пережитки натурального хозяйства, неграмотность народной массы в тисках малограмотного царизма. И при таких условиях индустриализация России совершалась медленно и спорадически, как начиналась европеизация России при предшественниках Петра I.

Витте, в котором было нечто от неукротимой энергии и революционности Петра, всю эту энергию, опиравшуюся на самодержавную власть царя, бросил на дело быстрой индустриализации России. /178/

Александр, конечно, ничего в этом не понимал, но он видел, что Витте бескорыстнее, дельнее и умнее окружавших его сановников. Притом, при Витте не было вопроса о том, где взять денег. Деньги у Витте всегда были, дефицитов не было, и царь поддерживал своего министра против его многочисленных сановных врагов.

Впрочем, наряду с врагами, было у Витте не мало и друзей. Витте отлично знал, кого, как и за сколько можно и надо купить.

В своих воспоминаниях Витте с благодарностью говорит о личности Александра III и подчеркивает свою преданность идее самодержавия.

Это и понятно: Александр III, ограниченности которого Витте не мог не видеть, был для такого министра, как Витте, идеальным царем. Он был верен своему слову, он не способен был хитрить и лукавить, он был властен, держал в страхе всю ораву князей, эту язву всякого управления, потому что это люди, для которых закон не писан.

Когда Александр III министру доверял, тот чувствовал себя прочно и уверенно, когда же Александру случалось натыкаться на такое явление, как поступок П. Дурново, выкравшего в личных интересах интимные женские письма из стола иностранного посла, то царь не постеснялся написать хорошо известную яркую резолюцию.

И особенно должен был ценить Витте Александра III после того, как ему пришлось больше десяти лет иметь дело с Николаем II, на которого никто никогда и ни в чем положиться не мог.

Александр III не любил инородцев: финнов, поляков, армян, евреев… но погромов, как узаконенного приема внутренней политики, да еще казенного изготовления, он не только в мыслях не допускал, но даже не понимал.

На докладе Лорис-Меликова по поводу киевского погрома, бывшего в конце апреля 1881 г., Александр сделал пометку:

«Весьма прискорбно, надеюсь, что порядок будет совершенно восстановлен».

На сопроводительной бумаге, при которой царю представлена была копия телеграммы одесского временного /179/ генерал-губернатора об антиеврейских беспорядках, происходивших в Ананьевском уезде Херсонской губ. 26 апреля 1881 г., имеется следующая резолюция Александра:

«Не может быть, чтобы никто не возбуждал населения против евреев. Необходимо хорошенько произвести следствие по всем этим делам».

На докладе Лорис-Меликова о беспорядках в Киеве, происходивших в конце того же апреля, при которых подожжена была еврейская синагога и во время которых прапорщик Леманский обнаружил «поощрительное отношение к погрому», Александр на самом докладе подчеркнул слова, касавшиеся прапорщика, и сбоку написал: «Хорош офицер. Безобразие».

«Что это значит, это повсеместное грабление евреев?» - начертал царь на докладе об антиеврейских беспорядках в Конотопе Чернигoвской губ.

Впоследствии отрицательное отношение Александра III к еврейским погромам еще усилилось в связи с тем, что преемник Лорис-Меликова на посту министра внутренних дел, Игнатьев, убедил царя, что антиеврейские беспорядки дело рук «анархистов» и «крамольников».

Тогда, в 1881 г., даже Плеве, бывший директором департамента полиции, еще не видел в еврейских погромах обычного приема внутренней политики и в докладе царю привел выписку из записки гр. Кутайсова, обследовавшего погромы.

«Для того», - писал Кутайсов, - «чтобы обратить уличную драку в погром с кровавыми последствиями, нужно было действовать именно так, как действовала нежинская полиция».

«Весьма грустно» - гласит отметка Александра III.

Есть среди этих резолюций и свидетельство патриархального отношения царя к задачам власти: на докладе о беспорядках в Ростове-на-Дону, Александр написал:

«Если-б возможно было главных зачинщиков хорошенько посечь, а не предавать суду, гораздо было бы полезнее и проще». /180/

Так смотрел Александр на дело и в других случаях. Даже с людьми, арестованными на Невском с бомбами в форме книг в руках, Александр предпочел расправиться келейно, без излишней гласности и без шума.

Покушение на Александра III (в котором, между прочим, участвовал А. Ульянов) не удалось. Но самая неудача должна была убедить царя в том, что революционный терроризм возрождается и, что в той тишине, которую, казалось, удалось ему водворить в России, не все столь благополучно, как его уверяли придворные льстецы.

Россия вошла в какой-то глухой тупик и топталась на одном месте. Наступила почти такая же кладбищенская тишина, как при Николае I.

Царь прилепил всю мощь своего самодержавия к мертвому и вполне безнадежному делу сословного поместного дворянства. А страна уже пережила сословные разделения, все ярче обозначалась в ней борьба классов, все определеннее выступали политические вожделения выросшей буржуазии, самодержавие становилось все более резким анахронизмом, и что-то новое стало проявляться даже в психике Александра III. Правда, он соображал туго, и течение неизбежного исторического процесса оставалось для него неясным, но реакционный восторг первых лет его царствования уже остыл и слишком явно отразилась даже на командующих высотах необходимость какого-то поворота. Однако, судьба избавила неповоротливого мыслию царя от тяжести «шапки Мономаха».

Быстро развившийся нефрит освободил Россию от этого тупого и ограниченного гиганта, свободно ломавшего подковы и гнувшего рукой серебряные рубли.

Всего тринадцать лет просидел Александр III на прародительском престоле в спокойном непонимании России, в блаженном неведении неизбежных исторических судеб давно изжившего себя самодержавия и царизма.

Почти все эти годы прожил Александр III узником в Гатчине, точно человек, «лишенный столицы», по русской полицейской терминологии. /181/

«Возлюбленный и обожаемый» монарх не смел носа высунуть за пределы той крепости, в которой он заперся от «обжавшего» его народа. Выезды царя в столицу или в Крым обставлялись прямо скандальными предосторожностями, и возмущавшими, и смешившими всю Россию и всю Европу.

Задолго до проезда «гатчинского узника» по всему пути на тысячи верст расставлялись солдаты с ружьями, заряженными боевыми патронами. Солдаты эти должны были стоять спиной к железнодорожному пути, а лицом - и заряженными ружьями - к стране. Железнодорожные стрелки наглухо забивались. Пассажирские поезда отводились заблаговременно на запасные пути, станционные помещения со всем их населением запирались и с известного момента все управление пути переходило к военному начальству. Никто не знал, в каком поезде «следует» царь, вообще «царского» поезда не было, а было несколько поездов «чрезвычайной важности». Все они были замаскированы под царские и никто не знал, какой настоящий.

Все это не помешало крушению в Борках, где, как предполагают, царь и получил травматическое повреждение, повлекшее за собою болезнь почек.

Впрочем, болезнь эта развилась еще и оттого, что «хозяин России», владевший десятками грандиозных дворцов, пребывал узником в Гатчине, где жил в сырых комнатах.

Эти сырые комнаты, обострившие болезнь Александра III, сведшую его в могилу, очевидно, сродни тем клопам, которые водились в детских комнатах вел. кн. Александра и Николая Павловичей.

Русский двор поражал иностранцев своей необычайной, азиатской пышностью. Нигде в мире уже нельзя было видеть такой безумной роскоши приемов. Но подлинная культурность царизма вернее всего определяется этими клопами и сыростью.

* * *

Александр III увековечен был двумя памятниками. В Москве, на высоком берегу Москвы-реки, у храма спасителя, на роскошном пьедестале, сидела гигантская /182/ фигура царя со всеми аттрибутами самодержавия: с короной на голове и со скипетром в руках. Из-под царской мантии выдвигалась нога в грубом солдатском сапоге. И не корона, не скипетр, а именно этот тяжелый бронзовый сапог придавал своеобразный символизм всей фигуре. Этим сапогом последний самодержец, казалось, придавил Россию тяжко и крепко, но ранняя неожиданная смерть не дала ему познать плоды этой политики полицейского сапога.

Московский памятник снесен революцией, но остался другой памятник - петербургский. Этот памятник и революция, по справедливости, пощадила, столь он выразителен в своей художественной убедительности.

Среди бесчисленных нелепостей и недоразумений царствования Николая II заметное место занимает и этот памятник, сооруженный любящим сыном обожаемому отцу.

По типичному недомыслию своему, бездарнейший сын Александра III поручил сооружение памятника отцу даровитейшему художнику, кн. Трубецкому.

Павел Трубецкой, выросший и воспитывавшийся в Италии, России не знал, русского языка не понимал и в жизни своей не прочел ни одной русской книги. И тем не менее он почувствовал и понял Александра III, его царствование и его эпоху так, как не понял бы из сотни книг.

Нигде в мире нет ни одного памятника, который бы так полно воплотил и символизировал идею тупого застоя.

И этот массивный, цвета запекшейся крови, пьедестал, и этот тяжелый, нескладный, полупридушенный конь, и этот грузный всадник, похожий на разжиревшего урядника, который всей своей фигурой выражает: «Стоп, ни с места!» - все это так монументально, во всем этом такой пафос ограниченности и застоя, что лучшего, более убедительного и выразительного памятника Александру III и эпохе ею царствования не придумал бы и злейший враг самодержавия и царизма.

Этот памятник по праву может занимать место рядом с вдохновенным Петром Фальконета. /183/

Там - воплощение революционного порыва, создавшего начало петербургского периода русской истории.

Здесь, через 200 лет, - конец самодержавия и царизма.

И революция обнаружила большое художественное чутье, сохранив этот памятник. И не только этот. Типично и бронзовое увековечение конногвардейского восторга в Клодтовском Николае I, и русская стилизация почти гениальной немки, превратившей свою женскую юбку в императорскую мантию и державшей под нею Россию слишком тридцать четыре года. Она величаво стоит на огромном пьедестале формы русского церковного колокола, а вокруг колокола, под юбкой «царственной жены», приютились ее «екатерининские орлы», фавориты и блестящие царедворцы, военачальники и политики, придавшие такой внешний блеск ее царствованию. И все это на фоне гениальных фасадов Росси.

Иное дело монумент Александра III.

Он стоит на грязноватой и шумной вокзальной площади, среди снующей толпы, точно колоссальный щедринский будочник Мымрецов, и олицетворяет принцип:

Тащить и не пущать. /184/